Миллионер не чувствовал в своих словах ни фальши, ни перегиба.

— Разве я похож на чудовище? (Видимо, сравнение с чудовищем случалось в его жизни и мучило его.) Эти профсоюзные упреки нам, владеющим капиталами, порой просто оскорбительны. Я покровительствую молодому музыканту, пока он учится, он получает от меня стипендию. И это не оскорбительная подачка, а сделка: когда он начнет выступать с сольными концертами, часть его заработков будет поступать на мой счет. Видите ли, я сам хотел в юности стать скрипачом, но пришлось выбрать бизнес; в этом молодом человеке я как бы удовлетворяю свои неудовлетворенные желания. Согласитесь, я не похож на чудовище?

«По-моему, очень похож!» — жгло мне язык. Но я удержалась. Зачем же ссориться через стеклянную стену.

— Это, — подхватила я, — у нас называется спекуляцией, и в своде законов есть на этот счет соответствующие статьи и указания.

— Да, да, я слышал, что в вашей стране ни в чем не повинных людей за склонность к удачному бизнесу хватают и сажают в тюрьму. Ужас! А чего стоят ваши представления о нас, миллионерах: райские кущи, роскошные особняки, гидры капитализма, ползающие среди роз и глициний! А все не так! Мы не купаемся в шампанском, не жжем деньги на свечке, как любили некогда ваши русские купцы, мы потому и миллионеры, что умеем делать деньги, а еще более — их ценить. Я знаю одного дурака, просадившего папочкины миллионы и смеющего презирать меня за мою умеренность и аккуратность. Так вот, я, в свою очередь, презираю его, ибо легко тратить то, чего не нажил своим горбом. Всем, что я имею, я обязан только себе…

— И своей системе! — вставила я.

— …и системе. Она дала мне возможность сделать деньги, я их вкладываю и намерен дальше вкладывать в ее укрепление. Я — такой же труженик, как тот, что стоит у станка! Ну, хорошо, хорошо, пусть не совсем такой, — заспешил поправиться он, перехватив мое желание — кинуться с ним в новый спор, — пусть нет, мы несравнимы, но я порой ночей не сплю в заботах. Да, я могу позволить себе вместе с семьей отправиться на экзотическое побережье, но именно позволить, а не прожигать там жизнь, по полгода в бездействии и наркомании, как тот, о котором я только что упоминал, папенькин сынок! Более того, скажу вам, что в прошлом году мы с женой поехали не на Ямайку, а в Италию именно из соображения экономии!

У нас есть знакомые, наши деньги вложены в общее предприятие, они, простите, тоже миллионеры. Так вот, когда они приезжают из Ливерпуля, где живут, в Лондон, то никогда не останавливаются в гостинице, а живут в пустующей квартире своего дальнего родственника, довольно запущенной и неудобной. Почему? Да потому, что не могут позволить себе гостиницу из-за дороговизны. Платить-то приходится из собственного кармана, своими собственными деньгами! А у миллионеров, как и у бедняков, каждый пенс на счету.

Он так горячо защищал свою могущественную касту, что мне и впрямь стало жаль его. Бедный миллионер! Всего, чего угодно, могла я ожидать от «гидры капитализма», только не жалоб на тяжелую жизнь.

Он словно угадал мои мысли:

— А сегодня, когда страна задыхается в кризисе, когда эти проклятые забастовки могут довести бог знает до чего, — можем ли мы, люди капитала, быть спокойными. И нас еще клеймят, от нас требуют уступок!

Миллионер волновался. Я, обычный, скромный человек, видимо, начинала мерещиться ему неким обобщенным образом той силы в мире, которая противостоит его классу. И мне казалось, что он боится этой силы.

Поезд подходил к Лондону.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, — сказала я миллионеру, прощаясь с ним на перроне ливерпульского вокзала, — и даже посочувствовать не могу — это было бы неоткровенно с моей стороны: с детства я приучена к мысли, что быть миллионером в наше время очень стыдно. К сожалению, вы не убедили меня в обратном.

Но миллионер уже не вникал в мои слова. Он выговорился и словно опустел. Его взгляд немного растерянно блуждал по перрону, пока к нам не подскочил человек в фуражке — шофер миллионерского «мерседеса».

— Какие, однако, несчастные люди, ваши британские миллионеры, — сказала я архитектору, подошедшему попрощаться.

Он засмеялся:

— А что вы думаете! Им теперь куда труднее, чем тем, у кого ничего нет. Впрочем, так было во все времена.

«Мерседес» медленно разворачивался. Человек без друзей, улыбаясь, махнул нам на прощание. Лицо его снова было миловидно и приятно. Ой удалялся таял в тумане, бедный британский миллионер.

Представилось мне однажды человечество, лишенное страсти к моде во всех областях своей жизни. Все в этом обществе было устроено и предопределено: быт людей подчинялся лишь законам максимального удобства и стандартной эстетики: просто, без раздражения глазам. Никому в голову не приходило отличиться перед другими формой туфель особенного покроя. Ничья зависть не бывала возбуждена убранством соседского дома. Радостно вошла я в этот воображенный мною мир и почувствовала себя в нем легко с первой минуты. Как много времени освободилось у всех для благородных дел, возвышенных устремлений, долгожданных, необходимых человечеству открытий. Люди духовно опередили самих себя на несколько веков.

В мире царила гармония. Но почему так быстро стало нудно внутри этой гармонии? Зачем, громко захлопнув пухлый том своих видений, вернулась я к реалиям жизни, где всего было через край?

Да, оскучнела бы жизнь человечества в нивелировке и однообразии. Скольких приятных и тяжких забот оно бы лишилось! Столько таинственного флеру было бы потеряно! Эпохи размыли бы границы своих очертаний и, одинаковые, превратились в сплошной серый муравьиный поток. Нет, явись тщеславие, приходи зависть, торжествуй мода!

— Что носят в Лондоне? — жадно спрашивали меня московские модницы. — Платформа отошла? Вечернее платье-мешок еще в моде? Будут ли носить этим летом юбки и блузы типа марли? Какой формы каблук идет? Пелерина на пальто в моде? Какова точно, только, пожалуйста, точно, длина юбки?

Я не могла ответить ни на один из этих вопросов. Скажу более — они казались мне очень далекими от английской жизни.

— Что это? — удивленно вопрошает меня москвич, сошедший с самолета в аэропорту Хитроу. Я встретила его, и мы направляемся с чемоданами к автомобилю. — Что это?

— О чем вы? — озираюсь я вокруг и ничего удивительного не вижу.

— Да вот девушка. В пончо. Действительно, неподалеку сидит девушка.

— У нас в Москве пончо уже давно не носят! Хотела бы я посмотреть на лицо этого человека, окажись он однажды, как попала я, в кругу знаменитых лондонских антикваров, богатых актрис с изысканным вкусом, экстравагантных преуспевающих художниц.

На одной было черненькое платье с лямочками, причем левая лямочка порвана и завязана узлом на плече. При близком взгляде на это платье я не могла не заметить, что оно очень старое, ветхое, и темно-серый чехол, на котором обвисал гофрированный прозрачный старый шифон, был заметно порван в нескольких местах.

Хозяйка платья весело улыбнулась мне:

— Я купила его в аукционе «Кристи». Платью шестьдесят лет. Оно принадлежало одной из знаменитых в свое время актрис немого кино. В нем она даже снималась в фильме. Не правда ли, смешно и мило. И модно.