Не кажется ли Вам, что я заболтался? Так оно и есть. Ослабевающий старик в страхе перед смертью сам с собой на бумаге бормочет уже почти в беспамятстве обрывки чего-то, чего уже нет. А может быть, и есть что-то? А?

Скорей всего, я не пошлю Вам письма. Но велико было искушение поговорить на бумаге человеческими словами. Мы, англичане, настолько растеряли все нити неоткровенным разговорам, заменив их выражениями по случаю, что скоро вообще разучимся говорить.

Прощайте, существо из другого мира. Если в самом деле ваш мир знает истину и принесет ее человечеству — чего еще желать. Но я все же рад, что не увижу иных времен. С меня довольно.

И еще одно. Что оставить Вам на память при «разделе имущества»? Деньги капиталиста вы презрите, они, Вы скажете, Вам «ни к чему». Какую-нибудь безделицу? Но какую. В ней должен быть понятный нам обоим смысл. И повод для воспоминаний. Пожалуй, я оставлю Вам любимую монету с изображением сэра Уинстона. Она была отлита в день его юбилея и — хотя по форме является монетой — денежного, материального выражения не имеет. Пусть у Вас будет от меня образ того, в ком воплотилась вся моя любовь к людям. Все было в этом чувстве, и, быть может, очень хорошо, что сэр Уинстон умер, даже не узнав, как был любим и почитаем.

Еще один подарок Вам. Для Вашей книги. Я жалею, что так мало успел помочь. И чтобы Вы все-таки не очень пострадали с нею из-за меня, разрешаю, конечно, если Вы решите, что это может быть хоть сколько-нибудь интересно вашим людям, в любой удобной Вам форме вывести меня в качестве персонажа. Можете даже это письмо использовать. Разумеется, я хотел бы стать Вашим героем под вымышленным именем. Именно Вашим, а не героем нашей прессы. Ее я ненавижу, и у меня с ней старые счеты, но это уже другая тема.

В окне светлеет. Мне захотелось спать. Не буду перечитывать все это — если перечитаю, порву. Поверьте: мне восемьдесят лет, но я пишу Вам — и душа дрожит, сердце бьется, как у молодого.

Очень не хочется расставаться с жизнью!

Я заглянула в конверт. Круглая монета с пухлым профилем Черчилля лежала в нем. Никогда Черчилль не вызывал во мне никаких особых чувств. Я знала его имя, как необходимость истории, и не имела к его персоне никакого интереса.

Но отныне он связывал меня с таким англичанином, которому я не могла не отдать дани уважения и память о котором уйдет из моей жизни вместе со смертью.

Земля притягивает к себе и не отпускает. Она требует рук, жаждет усилий. Она — божество капризное и своенравное, беспредельно щедрое и жестокое. Мы так мало знаем о том, что сокрыто под ее тонким покровом, который она подарила нам для забот и тягот, для наших урожаев и недородов. Ее большая часть — огненный шар — равнодушна к нам, да и может ли знать слон, что за микробы сидят на внешней стороне его пятки. Мы берем Ее милости и вряд ли имеем право сказать, что благодарностью платим за них. Не нужна Ей никакая благодарность в космических измерениях, в которых, как мы дошли своими великими умами, даже Она не есть центр Вселенной.

Невелик на теле Ее главный Британский островок. Исполосованный дорогами, заставленный комодами промышленных и гражданских зданий, стиснутый морями и проливами — он — лодочка в океане, легкая яхта, наплывающая на Европу. Или убегающая от нее? Мне чудится множество канатов, привязанных ко всем выступам этого островка, канаты держат материки и страны — вот смоленое вервие, на котором дрожит Индия, а вот напрягается Американский континент; самая длинная, завязанная узлами — веревки не хватило — держит Австралию. А между ними канаты и канатики, веревки и веревочки, короткие и длинные, а вот уже и совсем ниточки — не тратить же толстую веревку на то, что и без нее прекрасно держится.

Не только это канаты. Они же и артерии, питающие маленькое тельце. И так густ и плодороден витаминный поток со всех сторон в одну сторону, что взбухает, жирея, тельце, и распирает его, и вспучивает оно садами в парками, дворцами и каменными громадами.

Теперь, когда оборванные канаты безвольно болтаются в соленых водах морей, тело все же не мертво еще. Оно медленно ослабевает, и щупальца канатов слабо продвигаются без особой надежды, ища, за что бы ухватиться снова.

Остров расчерчен и культивирован до предела. Девять веков никто не нарушал его суверенности. Не будь в наш век авиации, а будь все же Гитлер, он вряд ли направил бы свой сапог через Ла-Манш. Самолеты принесли бомбы на головы нескольких городов. Как не оплакивать судьбу Ковентри, сильно пострадавшего от бомбардировок, но можно ли это сравнить с теми ранами, которые нанесла последняя война нашей земле? Любое сравнение бестактно, но я не могу удержаться от него, когда знакомые мне англичане вспоминают войну и подсчитывают свои раны, не упоминая наших.

Холмистая земля с редкими деревьями на склонах холмов, узкие реки, соединенные каналами, небольшие перелески, которые здесь все же зовутся лесами, как игриво зовется деревней купа каменных дорогостоящих строений, стилизованная под времена Тюдоров, где каждый дом — благоустроенная барская квартира с гаражом для автомобиля и садиком для удовольствия разводить в нем цветы.

Порой мне кажется, что в Англии траву стригут не только во всех парках, примерно так же часто, как мужчины бреют свою щетину, то есть почти каждый день, но я в перелесках и на всех холмах, что лежат по обе стороны шоссе до самого неба.

Да, здесь каждый камень умыт и причесан, но есть здесь и своя дикость, свои непроходимые чащи, скалистые горы, своя пустынность — не похожие ни на что на свете, разве что на музей Природы, где под вывеской «Ущелье» демонстрируется миниатюрное ущелье реки Винон, необычайно живописное, изящное, почти как настоящее, сильно уменьшенное в масштабах. Миниатюрность пейзажей здесь долго не дает к себе привыкнуть и ощутить Природу. Но, привыкнув, ощущаешь полной мерой.

Крутой поворот. Двое мужчин в форменной одежде, служители госпиталя «Сент Джон», любезно склоняются к каждому водителю, объясняя и без того понятную дорогу.

Асфальт ведет по лужайкам, усеянным фиолетовым дымом знаменитых весенних английских колокольчиков — блю-беллс, по мосту, через серебристую узенькую речку, по которой как раз проплывает каким-то чудом умещающийся меж берегов большой белый семейный катер с шестью пассажирами, глядящими в сторону замка. Перед замком на большой лужайке уже стоит многое множество автомобилей. Здесь тоже, размахивая руками, распоряжаются, одетые в форму, госпитальные работники.

Замок, и лужайки, и причудливо стриженные вечнозеленые кустарники, образующие то колонны, то ворота, то шары, то кубы, и розарий, где уже распустились первые розы и благоухают, — все это так похоже на нечто уже виденное не раз, не два. Все это — неотъемлемая часть пейзажа Англии: чем-то похожи на Саттон замок и парк, построенные в Вейдздоне в восемнадцатом веке бароном Фердинандом Ротшильдом, старинные замок и парк Хивер, по законам архитектуры не должны быть похожими, как похожи между собою совершенно непохожие Ростов Великий и Суздаль, на Саттон и Рейдсдон. И Хэмптон, и Хэтфильд, и Кливден — при всей разнице стилей типичные английские дворцы и парки. Так похожи между собою совершенно непохожие Ростов Великий и Суздаль, Псков и Новгород… Как разные песни одного народа, они похожи чем-то главным: русские города широтой размаха и устремлением куполов, отливающих золотом на солнце, а английские дворцы и парки знатных вельмож и богатых выскочек — благопристойной чинностью, подчеркнутой чистотой, нарочитым благообразием всего, на что может упасть человеческий взгляд.