Просыпаюсь в большой комнате с эркером. Шторы задернуты, темно, но свет проникает. Понимаю — уже утро, пора вставать. Под одеялом тепло — оно пуховое, толстое, грелка в ногах даже не совсем остыла за ночь. Открытым плечом чувствую холод в комнате. Дышу — пар идет изо рта. Спальня огромная, со старинным шкафом, который скрипит при открывании, с большим зеркалом у окна и подзеркальником, на нем гордо стоит белый с синими цветами ночной горшок. В углу умывальник.

Вскакиваю. Дрожа, обливаюсь холодной водой из кружки, которая стоит на умывальнике, — хозяйка предупредила, что водопровода в доме нет, и любезно с вечера занесла кувшин. Быстро напяливаю на себя все теплое, что есть в моем чемодане, подхожу к окну, раздвигаю шторы и замираю…

Ущелье. Внизу синей, кипящей, крутящейся ниткой бежит река. Мое окно высоко над рекой, я вижу противоположный склон. Там растут удивительные деревья. Они называются здесь «обезьяньи хвосты». Длинные мохнатые ветви переплетаются, как щупальца, как змеи, стволы толстые и высокие, а ветвей множество и деревья похожи на головы медуз. И так много голов растет по склонам ущелья реки Винон. День обещает быть то солнечным, то облачным. Тени ходят по склонам, меняя цвета домов и деревьев, и кажется мне из моего окна, словно волны ходят по той стороне склона. Ветер колышет «обезьяньи хвосты».

Долго не могу оторваться от этого пейзажа. Голос хозяйки за дверью:

— Вы просили разбудить. Завтрак на столе.

Я спускаюсь вниз и заранее знаю, что сейчас буду жевать залитый молоком корнфлекс, потом она принесет мне яичницу из одного яйца с жареным помидором и кусочком жареной ветчины, и еще кофе с подрумяненным теплым хлебом, намазанным маслом и мандариновым джемом.

Радуясь, что угадала все, кроме джема, он оказался не мандариновый, как я предполагала, а вишневый, я быстро съедаю то, что она подала, и спешу вниз. Сегодня я своими глазами увижу Сноудонию — край гор, облаков и красот. Швейцарию северного Уэльса, Швейцарией, как известно, во всем мире называется все, что очень гористо и живописно.

То голые, то покрытые буйными кустарниками склоны, речки, бурлящие внизу, овцы, щиплющие траву, горные озера с холодной, рябой на ветру водой, туманы, хлопьями блуждающие по горам, ветры, визжащие в щели окон автомобиля, маленькие городки — все это картинно красиво, но дальше возникает немного другой пейзаж с крутой дорогой вверх и голым склоном горы, на котором обнажены срезы пород, составляющих ее, и в этой открытости среза есть своя здоровая красота жизни камня, мало известная мне.

В Швейцарии я не была. Если буду и увижу пейзаж, похожий на уэльский, для меня Швейцария будет Сноудонией.

Когда-то Джон купил сарай. Правда, хозяин, продававший его, пытался внушить Джону, что сарай этот, если хорошенько присмотреться, вроде бы вполне дом, и должен быть продан, как дом. Джону ничего не стоило доказать, что сарай есть сарай и цена ему соответственная, несмотря на то что он был построен при Тюдорах.

Джон окончил сельскохозяйственный колледж и несколько лет работал в Экзетере по специальности. Мечтой его была собственная ферма, купить которую он не имел никакой возможности. У него не было денег, зато были золотые руки и упрямый крестьянский характер. Для кого-нибудь купленный ям сарай мог показаться чудовищной развалюхой. Джон увидел в нем будущую ферму.

На участке земли, прилегающем к сараю, Джон обнаружил останки дома — полусгнившие балки, куски крыши, кирпичи. Они с женой и первенцем поселились в сарае, и Джон целыми днями то чертил что-то на бумаге, то перестраивал сарай. И своей сметки, ловкости и умения приложить руки Джон за полгода на месте развалины соорудил жилище. Архитектура его несколько странновата — она не имеет цельности и законченности зданий такого типа, она скорее похожа на случайно забытую пристройку к какому-то более внушительному зданию, но бывший сарай побелен и разрисован черными перекладинами в тюдоровском стиле.

Джон — большой рыжий молодец, очень краснощекий, работает с утра до поздней ночи. В его хозяйстве помощники лишь жена и двоюродный брат. Втроем они обслуживают 85 коров.

Девон — молочные края. Пшеничные поля. Теплый, близкий и морю климат, отсутствие зимы, много солнечных дней в году, всегда зеленый свежий корм для скота. Лучшего и желать не надо.

— А все же жить и работать стало трудно: хотел водопровод в дом провести — денег не хватает, электричество вздорожало, а ведь наша «елочка» хорошо его ест. Хотел я своего «Тюдора» расширить, сделать пристройку — все же трое детей, тесновато, посчитал, прикинул по домашнему бюджету — не выходит.

А тут еще с картошкой просчитался. Есть у меня картофельное поле. В прошлом году много посадил я картошки, урожай был везде хороший, она дешевая была, я половину не продал. Ну ее, думаю, к черту, ни за что на будущий год возиться не буду. Посадил немного, только для себя. А гляди — урожай был плохой, цены взлетели, и я в убытке.

— Джон, вы когда-нибудь бывали в других странах?

— Некогда мне по странам разъезжать. Да я и в Лондоне раз всего был, два дня прожил, на третий сбежал — не могу, сумасшедший дом, и только — людей, машин, магазинов — куда они все бегут? И как там только люди живут.

Вспомнился мне тут какой-то другой голос, показалось, что уж где-то от кого-то слышала я нечто подобное, только не Девон это был, а Краснодарский край, и не Джон, а тетя Марфа говорила, и не о Лондоне, а о Москве, где больше двух дней не выдержала.

Похожи люди между собой на белом свете.

Экскурсионный автобус въезжал на территорию Ньюстедского аббатства. Еще несколько минут — и я увижу места, где Байрон бегал мальчишкой, где он любил и страдал, где в тишине родился Чайльд Гарольд, где были написаны многие восточные поэмы.

— Любите ли вы Байрона? — спрошу я у начитанного своего знакомого москвича.

— Ах, — скажет он, — Байрон! Байрон, конечно, чудо! Байрон это Байрон!

Скажет и не постесняется. Байрона стыдно не любить, как позорно не любить Данте Алигьери тому, кто сдавал его бессмертный триптих по сокращенному курсу обязательной программы, как нехорошо быть равнодушным к имени Гете — с последним все же дело обстоит полегче — оперу «Фауст» слушали многие, вот если бы «Фауста» еще и в кино сняли, удивляюсь, почему не снимают — очень кинематографический сюжет с дьяволом, вальпургиевой ночью, страданиями и страстями — если бы сняли, тогда бы Гете знали все.

Буду честной — у меня с Байроном всегда были отношения сложные. Покуда я читала его по-русски, бедность переводов не давала возможности осилить и двух страниц.

Конечно, я любила стихи Пушкина «Погасло дневное светило», не зная, что это переложение «Прощальной песни» Байрона. «Есть наслаждение и в дикости лесов», строки, принадлежащие Батюшкову, были интерпретацией одной из байроновских тем, но я не связывала их с Байроном. Даже «Шильонский узник», поэма Байрона, переведенная Жуковским, была для меня всегда сочинением Жуковского.

Образ Байрона, образ его поэзии, мятежный и прекрасный, не возникал передо мной. Я скучно верила учебникам, что он был великий английский поэт, повлиявший на всю мировую литературу.

У очень талантливого переводчика и поэта Георгия Шенгели есть интересное суждение о том, почему Байрон «не вошел» в «алмазный фонд» русского читателя. Шенгели объясняет эту несправедливость слабостью переводов. Сравнивая языки английский и русский, Шенгели очень убедительно показывает, как надо переводить Байрона. Читая его, я соглашалась с каждым положением статьи, возмущалась приведенными примерами халатности переводчиков. И неминуемо последовало желание прочесть Байрона в переводах Шенгели. Он перевел «Восточные поэмы» и, начав читать их, я не прочла и двух страниц, поняв, что при всем уме и точности переводчика и тут не случилось чуда.