С тех пор неизвестно, что с ним сталось. Однако мне говорили, что теперь Пикрошоль работает поденщиком в Лионе, и, сердитый по-прежнему, все жалуется всем иностранцам, что не летят яйцееды, надеясь, конечно, согласно предсказанию старухи, быть восстановленным, по их прилете, в своем королевстве.

По уходе врагов Гаргантюа прежде всего пересчитал своих людей и убедился, что в сражении погибли только немногие, а именно несколько пехотинцев из отряда капитана Тольмера, да не было Понократа, в которого попал выстрел из пищали в упор. Тогда Гаргантюа, после того как все подкрепились и отдохнули по своим отрядам, приказал казначеям заплатить за еду и не причинять никаких обид в городе, ибо город был его.

Всем войскам велел он после обеда явиться на площадь перед замком, где им будет уплачено за шесть месяцев, что и было исполнено. После чего на той же площади он приказал собраться всем, кто остался из людей Пикрошоля, которым, в присутствии всех принцев и капитанов, сказал следующее:

(Так как нарушение цельности этой речи повествованию не наносит существенного ущерба, то она пересказана вкратце.)

Все предки наши, – говорил Гаргантюа, – отличались гуманностью к побежденным врагам и совсем не походили на королей и императоров, которые величают себя католиками, и засаживают своих пленников в тюрьмы, требуя за них громадный выкуп.

Альфабрал, царь Канарский, был (до пленения его моим отцом) отчаянным пиратом. Отец мой отпустил его на родину, осыпав милостями и подарками. И тот, в благодарность за этот великодушный поступок, по соглашению со всеми приближенными своими и с выборными от сословий, послал моему отцу в дар огромный корабль, до краев нагруженный редчайшими драгоценностями.

Мало того, по прибытии к отцу Альфабрал представил документ о закрепощении себя самого со всем потомством моему отцу – и другой, подписанный сословными представителями, о передаче всех земель королевства ему же.

Отец отказался от того и другого; взамен этого канарцы заставили признать себя вечными данниками моего отца и добровольно обязались ему выплачивать 2 000 000 золотых монет (каждая в 24 карата) ежегодно. Но уже во второй год уплатили 2 300 000 экю, в третий – 2 600 000, в четвертый – 3 000 000, и ежегодно увеличивали бы свои платежи, если бы мы не воспретили им делать это. Я не желаю быть выродком в своем роде и, следуя традициям своих предков, освобождаю вас безусловно и выдам каждому денег на трехмесячный прожиток с семьею, после чего под конвоем, для защиты от крестьян, направлю вас домой.

Неизвестно, куда скрылся ваш король, и я хочу передать королевство целиком его сыну. Так как ему только пять лет, мой добрый Понократ возьмет на себя руководство его воспитанием вплоть до его совершеннолетия.

По примеру кротчайшего из людей, Моисея, и добрейшего из императоров, Цезаря, я все же требую, чтобы зачинщики мятежа были сурово наказаны. Мне угодно, чтобы вами был выдан мне ваш прекрасный Маркэ, этот источник всех бедствий, а также его товарищи пекаря и, наконец, все советники, капитаны, офицеры и слуги Пикрошоля которые подстрекали его к это му нападению на нас.

Когда Гаргантюа кончил свою речь, ему были представлены зачинщики возмущения, за исключением Спадассена, Мердайля и Менюайля, которые убежали за шесть часов до сражения, один – к ущелью Леньель, другой – к долине де-Вир, третий – в Логруан, без оглядки, не успевая дух перевести, – и двух пекарей, которые погибли. Гаргантюа ничего дурного им не сделал, а только приставил их к машинам в своей печатне, которую он только что основал.

Потом тех, которые умерли, он велел с почетом предать земле в долине Нуарет и на поле Брюльвьей. Раненых он приказал перевязать и лечить в своем главном госпитале.

Затем он навел справки об убытках, нанесенных городу и его обитателям, и велел удовлетворить последних согласно их заявлению в клятве. Велел построить крепкий замок, назначив туда караул и гарнизон, чтобы на будущее время быть лучше защищенным против внезапных нападений.

Уходя, он милостиво благодарил всех солдат своих легионов, которые были в этом деле, и отослал их на зимние квартиры, по их стоянкам и гарнизонам, за исключением некоторых из десятого легиона, которые совершили подвиги в этот день, а также начальников отрядов, которых он повел с собою к Грангузье.

Увидев их, добрый человек так обрадовался, что невозможно описать. Он устроил им великолепнейший праздник, самый обильный, самый вкусный, какого не видали со времен царя Агасфера. По выходе из-за стола он распределил между всеми всю посуду своего буфета, весившую в общем 18 000 014 золотых безантов и состоявшую из больших античных ваз, больших кувшинов, чаш, кубков, кувшинчиков, канделябр, чашек, цветочных ваз, всякой другой посуды – все из массивного золота и украшенное каменьями, эмалью и резьбою, которые, по мнению всех, стоили даже дороже самого золота.

Затем каждому велел отсчитать из своих сундуков по 1 200 000 экю и, сверх того, каждому из них отдал в вечное владение (кроме случаев смерти без наследников) их замки и соседние земли, наиболее Удобные для них: Понократу подарил Ла-Рош-Клермо, Гимнасту – Удрэ, Эвдемону – Монпансье, Тольмеру – Ле-Риво, Итиболу – Монсоро и т. д.

ГЛАВА LII. Как Гаргантюа велел построить для монаха Телемскую обитель[129]

Осталось только обеспечить монаха, которого Гаргантюа хотел сделать аббатом в Севилье, но тот отказался. Он хотел ему дать аббатство де-Бургэй или Сен-Флоран, какое из них понравится, или оба, если он хочет. Но монах дал ему решительный ответ, что не хочет иметь никаких монашеских должностей и управлений.

– Как буду я, – говорил он, – управлять другим, когда не умею управлять собою? Если вы думаете, что я вам оказал и в будущем могу оказать полезные услуги, так уж позвольте мне основать аббаство, какое мне хочется.

Такая просьба понравилась Гаргантюа, и он предоставил ему для этого всю Телемскую область – до реки Луары – в двух милях от большого леса Пор-Гюо. Монах просил у Гаргантюа учредить свой монастырь, противоположный всем другим.

– Тогда, прежде всего, – сказал Гаргантюа, – не надо строить стен вокруг, так как все остальные аббатства сурово окружено стенами.

– Конечно, – сказал монах, – и понятно почему: где и сзади и спереди стены, там застенок, и зависть, и ропот, и взаимные ковы.

– Кроме того, так как в иных монастырях существует обычай, если в них войдет женщина (я говорю о целомудренных и стыдливых) чистить место, по которому она прошла, то у нас будет установлено, что если в аббатство случайно зайдет монах или монашка, то будут тщательно очищать все места, по которым они прошли. И так как в монастырях все размерено, ограничено и распределено по часам, у нас указом будут воспрещены всякие часы, и все дела будут распределиться соответственно удобствам и надобностям, потому что самая настоящая потеря времени, какую он знает, – говорил Гаргантюа, – это считать часы. Какая от этого польза? И нет ничего глупее – как руководствоваться звоном колокола, а не указаниями здравого смысла и разумения. Также: так как в наше время в монашество допускались из женщин только кривые, хромые, горбатые, уродливые, некрасивые, безумные, тупые, хворые, порченые, а из мужчин – только хилые, худородные, бездельники и никчемные дома…

– Кстати, – сказал монах, – куда годится женщина ни добрая, ни красивая?

– В монастырь, – сказал Гаргантюа.

– Правда, – сказал монах, – и рубашки шить.

– Поэтому, – продолжал Гаргантюа, – будет установлено, что в их монастырь будут приниматься только красивые, хорошо сложенные и с хорошим характером женщины и мужчины. Также: так как в женские монастыри мужчины входят только украдкой и тайком, то будет издан указ, воспрещающий женщинам быть там, когда нет мужчин; а мужчинам – когда нет женщин.