– Должен ли я плакать? Да! Отчего? Оттого что скончалась моя добрая жена, которая была и такая и сякая, больше чем всякая другая. Никогда я ее не увижу! Никогда-то не найду подобной! Это для меня потеря непоправимая. Боже мой, боже! Что сделал я такого, чтобы ты так меня наказывал? Отчего не послал ты смерти мне раньше, чем ей? Жизнь без нее для меня мука… О, Бадэбек, моя милочка, моя маленькая крошка! (А в ней было в квадратных мерах три арпана с лишним.) О, моя голубка, башмачок мой, туфелька моя родная, никогда-то я тебя более не увижу! О, бедный мой Пантагрюэль, ты потерял свою добрую маму, ласковую свою кормилицу, возлюбленную свою воспитательницу! Злодейка-смерть, сколь ты злобна и жестока, похитив у меня ту, которой бессмертие принадлежало по праву!

Говоря это, Гаргантюа ревел как корова. И вдруг начинал смеяться как теленок, вспомнив про Пантагрюэля:

– О, мой маленький сынок, – говорил он, – мой п…чик, какой хорошенький! Как я благодарен богу за то, что он дал мне такого веселого, такого прекрасного и радостного сына. Выпьем! Бросим печаль! Принеси-ка вина получше, сполосни стакан, положи скатерть, гони собак вон, раздуй огонь, зажигай свечу, закрывай дверь, нарежь хлеб! Гони нищих вон, подай им то, что они просят! Возьми мой плащ; я надену камзол, чтобы лучше отпраздновать крестины.

Но при этих словах он услышал литию и панихиду, которую служили священники, хоронившие его жену, прервал себя на полуслове и, как исступленный, закричал:

– Господи боже, неужели горе мое не кончится никогда! Я не могу примириться с этим: ведь я уже не молод и старею с каждым днем; погода опасная, я могу схватить лихорадку, – чего доброго, сойду с ума. Честное слово, лучше плакать поменьше, а пить побольше. Супруга моя умерла; хорошо! Но, клянусь богом, слезами мне ее не воскресить. Ей теперь хорошо! Она, по крайней мере, в раю, если еще не лучше! Она молит бога за нас, она блаженствует, и ни несчастия, ни бедствия наши не тревожат ее.

«Бог хранит живущих; мне надо подумать о том, чтобы найти другую. Но вы вот, – обратился он к повитухам, – да где же вы? Добрые люди, я не вижу вас… Идите на похороны, а я тут понянчусь с сыном, – я очень расстроен и могу заболеть. Идите, да сперва выпейте как следует. Вы будете лучше себя чувствовать, верьте моему честному слову.

Те повиновались и отправились на похороны, а бедняга Гаргантюа остался в своем жилище. И написал эпитафию в стихах для надгробного памятника покойной своей супруге:

«Она скончалась, благородная Бадэбек, казавшаяся мне всегда такой милой и наивной, скончалась от родов. Лицом – Ревекка, телом – испанка, а дородством – швейцарка. Молите бога, да будет милостив к ней и да простит ей, если она в чем преступила его заповеди! Здесь покоится тело ее, беспорочно жившее и умершее в год и день, как она скончалась».

У древних историков и поэтов я нахожу, что многие в этом мире рождаются самым необыкновенным образом, о чем долго было бы рассказывать; почитайте об этом Седьмую книгу Плиния, если у вас есть время.

Но вы никогда не слышали о чем-либо более чудесном, чем младенчество Пантагрюэля. Трудно поверить, в какой короткий срок он вырос и окреп! Это совсем не Геркулес, который убил, будучи в колыбели, двух змей, потому что эти змеи были очень маленькие и слабенькие! А Пантагрюэль в колыбели совершил действительно страшные вещи. Я не буду говорить о том, как за один раз он высасывал молоко из 4 600 коров, и как для того, чтобы построить печь для варки кашицы, были заняты все печники из Сомюра в Анжу, из Вильдье в Нормандии. И эту кашицу ему подавали в огромном колоколе – и теперь этот колокол показывают в Бурже, близ дворца. Но зубы у него были и тогда такие крепкие и сильные, что он отломил ими от посудины порядочный кусок, как это и видно. Однажды утром, захотев пососать одну из коров (кормилиц, как говорит история, у него никогда не было), он освободил одну из рук, которые были привязаны к колыбельке, ухватил корову за ноги и отъел у нее и вымя и полживота, вместе с печенью и почками, – он пожрал бы ее всю, не зареви она благим матом, точно схватили ее за ноги. На этот крик сбежались люди и отняли корову Пантагрюэля, но не удалось отнять у него ногу, и она осталась у него, и он съел ее, как вы съели бы сосиску. А когда у него хотели отобрать кость, он проглотил ее, как баклан рыбешку, – да еще приговаривая: – Хор!., хор!.. – Хорошо говорить он еще не умел, но хотел дать знать, что это вкусно и что только этого ему и надо.

Видя это, прислуживавшие ему привязали его к колыбели такими прочными канатами, какими привязан в Нормандской гавани огромный корабль «Француженка».

Но когда громадный медведь, вскормленник его отца, вырвался и стал облизывать его личико, так как кормилицы не обтерли ему губ как следует, то он освободился от названных канатов с такою легкостью, как Самсон, связанный филистимлянами, схватил господина медведя, разорвал его в клочки, как цыпленка, и сделал из него хорошую теплую закуску.

Тут Гаргантюа, опасаясь, как бы сын не причинил себе вреда, велел привязать его четырьмя железными цепями, а над колыбелью воздвигнуть целый свод. Одну из этих цепей можно видеть сейчас в Ла-Рошели, она висит между двумя большими башнями в гавани. Другая находится в Лионе, ьтретья – в Анжере, а четвертую украли дьяволы, чтобы связать Люцифера, который в ту пору освободился от цепей, так как его страшно мучили колики в животе, потому что он съел за завтраком фрикасе из души какого-то сержанта.

Поэтому можно поверить тому, что говорит Николай Лира относительно одного места в псалтыре, где сказано: «Будучи еще малолетним, Ог, царь басанский, был столь силен и крепок, что понадобилось в колыбели сковать его железными цепями»[134].

После этого Пантагрюэль был мирен и спокоен, так как не мог легко порвать цепей, да и негде было в колыбели размахнуться рукой.

Но вот однажды отец его Гаргантюа в день большого праздника устроил прекрасный пир для принцев своего двора. Я думаю, что все придворные чины настолько были заняты прислуживанием на пиру, что о бедном Пантагрюэле совсем позабыли, и он был оставлен в полном одиночестве.

Что же он сделал? А вот слушайте, добрые люди, что он наделал, начала он пытался разорвать цепи руками, но не смог, потому что они были слишком крепки. Тогда он забрыкал ногами так, что сломал край своей колыбели (который все-таки был сделан из толстого бревна в семь квадратных ампанов, и таким образом спустив ноги, он коснулся ими земли. Тогда он поднялся, неся люльку на спине, как черепаха свою коробку, когда она лезет на стену. А спереди казалось, что встал на дыбы целый корабль. И в таком виде вошел он к ужинающим, да с такой отвагой, что напугал всех присутствующих.

Но так как руки его были привязаны, он не мог ими схватить ничего съестного, а, сильно изогнувшись, старался захватить языком что-нибудь со стола.

И, увидев это, его отец сразу понял, что младенца оставили сидеть голодным, и велел его расковать, по совету присутствовавших принцев и гостей, да и врачи Гаргантюа были того мнения, что если Пантагрюэля продолжать держать в колыбели, он всю жизнь будет страдать каменной болезнью.

Освободив от цепей, мальчика посадили и хорошо накормили, а он ударом кулака в середину своей люльки раздробил ее на сто тысяч кусочков, сделав невозможным свое возвращение туда.

Так рос Пантагрюэль, со дня на день развиваясь, на глазах отца, чему тот радовался в силу естественной любви. Гаргантюа велел сделать для сына, пока он был маленьким, самострел, чтобы бить птичек. Тепер этот самострел называют большим шантельским арбалетом.

Затем, отец послал его в школу учиться и проводить отроческие и юношеские годы. Мальчик отправился в Пуатье, чтобы учиться, и преуспел. Там он, видя, что школьники не знают, на что тратить досуги, стал жалеть их.