Все доктора и советники охотно согласились на это предложение и тотчас же послали за Пантагрюэлем, с просьбой соблаговолить принять участие в рассмотрении дела, обсудить вопрос со всех сторон и сделать вывод, который ему покажется правильным с точки зрения истинной науки о праве. Они передали ему в руки все бумаги и документы, что составляло в общем воз, свезти который было по силам не менее как четверке здоровых ослов.

– Господа, – спросил Пантагрюэль, – двое вельмож, тяжущихся между собой, еще живы?

Ему было отвечено, что да.

– Так на кой же черт, – сказал он, – столько изводить бумаги и плодить такое количество копий? Не лучше ли выслушать от них самих их спор, вместо того чтобы читать всю эту ерунду, которая есть не что иное, как натяжки, дьявольские ухищрения и всякие извращения права? Я уверен, что и вы, и все, через чьи руки прошло дело, запутывали его, как только могли, всякими там про и контра, затемняя нелепыми и преглупыми доводами, со ссылками на всех этих Бартолей, де-Кастро, де-Имола, Ипполитов, Панормов, Александров, Курциев и прочих древних приказных, которые никогда и не слыхали ни о каких наших уложениях и, в сущности, были молочными телятами, круглыми невеждами в законах и, наверно, не знали ни латинского, ни греческого, а только готский и варварский языки. Во всяком случае, законы первоначально были заимствованы у греков, как вы знаете из свидетельства Ульпиана (кн. «О происхождении права»), и все законы полны греческих слов и выражений. А затем они были написаны по-латыни, на самом изящном и изысканном латинском языке, с которым не может сравниться даже язык Варрона, Саллюстия, Цицерона, Сенеки, Тита Ливия и Квинтиллиана. И как же могли понять тексты закона эти старые пустомели, не видевшие никогда хорошей книги на латинском языке, как это очевидно из их собственного стиля, – стиля печников, поваров и поварят, а не юрисконсультов? Больше того, так как все законы выросли на почве нравственной и натуральной философии, – как могли бы понять их эти глупцы, которые, ей-богу же, менее обучены в философии, чем мой мул? Что же касается гуманитарных наук, изучения древностей и истории, то они снабжены всем этим столько же, как жаба перьями. А между тем всякое право зиждется на основе указанных знаний, и без них не может быть понято, как я когда-нибудь докажу в особом сочинении. Поэтому, если вы хотите познакомить меня с данным процессом, то, во-первых, сожгите все эти бумаги, а во-вторых – велите явиться сюда этим двум дворянам; и когда я их выслушаю, я сообщу вам свое мнение без утайки.

Некоторые на это возражали, – вы знаете лучшую часть, как сказал, говоря о Карфаген упомянутый Дю-Дуэ мужественно держался противного мнения, доказывая, что Пантагрюэль говорит правильно, и что все их реестры, вопросы, больше глупых, чем умных, и что вся эта чертовщина не что иное, как извращение законов и затягивание процесса, и черт их всех побери, если они сейчас не пойдут по другому пути, согласно евангельской и философской справедливости.

Словом, все бумаги были сожжены, и оба дворянина приглашены лично. И тут Пантагрюэль им сказал:

– Вы – те, между которыми идет эта великая тяжба?

– Да, сударь, – сказали они.

– Кто из вас истец?

– Я, – сказал господин де-Безкюль.

– В таком случае, друг мой, расскажите мне по пунктам все ваше дело по всей правде. Ей-богу, если вы солжете хоть в одном слове, я сниму вам голову с плеч и докажу вам, что на суде должно говорить только правду. Поэтому берегитесь прибавлять что-нибудь или чего-нибудь не договаривать. Говорите!

И вот Безкюль начал нижеследующую речь:

– Господин мой, правда в следующем: одна из женщин, принадлежащих к моему дому, пошла на рынок продавать яйца.

– Наденьте шляпу Безкюль, – сказал Пантагрюэль.

– Благодарю вас сударь, – сказал де-Безкюль. – В дальнейшем ей пришлось пройти между двумя тропиками, по на правлению к зениту, шесть серебряных бланков[145], поскольку Рифэйские скалы в этом году оказались бесплодными на фальшивые камни по причине возмущения, имевшего место между баррагуэльцами[146] и аккурсийцами из-за бунта швейцарцев, которые восстали и собрались в числе немалом, желая Новый год встретить под омелой и провести этот первый день года в раздаче супа быка а ключей от кладовых девкам, – чтобы те кормили овсом собак. Всю ночь, руку держа на горшке, только и делали, что рассылали депеши, пешие да конные эстафеты, дабы задержать корабли. Ибо портные собирались из краденых отрезков сделать трубу, чтобы покрыть ею море-океан, которое в этот момент, по мнению уборщиков сена, было брюхато, собираясь разродиться горшком щей. Однако физики говорили, что можно в урине его распознать признаки того, что оно наелось топоров с горчицей, – с тою же уверенностью, с какой можно выследить дрофу по ее повадке. Разве что господа судьи бемольным декретом запретят дурной болезни преследовать медников, – так как бездельники уже потрудились, протанцовав в такт песенки доброго Раго:

«Ах, господа, божья воля неисповедима, и против дурного глаза возница пускает в ход хлыст. Когда Андроны приехали, как раз происходило очень пышное чествование магистра Антитюс де-Крессоньер. Но пост был перед этим, – ведь каноники говорят: «Beati lourdes, quoniam ipsi trebuchaverunt»[147], – пост был, клянусь святым Фиакром Брийским, такой строгий, только оттого, что

«Принимая во внимание, чтобы сержант не так высоко ставил цель, стряпчий и подъячий не грызли ногтей на пальцах и своих гусиных перьев… Мы ясно видим, что каждый берется за нос, чтобы вглядеться и в перспективе рассмотреть место у камина, куда вешают питейный флаг с сорока змеями, необходимыми для двадцати поводов к отсрочке. Во всяком случае, кому не хотелось бы выпускать птицу «на поваров, так как, когда штаны наденешь навыворот, становишься беспамятным? Храни бог от зла Тибо Митэна».

Тогда Пантагрюэль сказал:

– Прекрасно, друг мой, прекрасно! Продолжайте не торопясь и без раздражения. Все ясно, говорите дальше.

– Так вот, милостивый государь, справедливо говорят: ум хорошо, а два лучше. Женщина, о которой я говорю, читая свои акафисты и паремии, никак не может укрыться под сенью университетских привилегий, – разве что по-евангельски погружаясь в воду, покрываясь семеркой бубен, извлекая метательное копье близ места продажи старых хоругвей, которыми пользуются живописцы фламандской школы, когда они хотят ловко подковать кузнечика. Очень удивляюсь, как это мир не кладет яиц, раз он так хорошо высиживает их.

На этом месте г-н де-Гюмвен намеревался его прервать и что-то оказать, но Пантагрюэль запретил:

– Клянусь животом святого Антония, кто позволил тебе вступать в разговор? С меня сходит седьмой пот, когда я слушаю речь вашего противника, а ты еще мне подбавляешь жару. Тише, чорт побери! Твой черед настанет, когда этот окончит. Продолжайте, – обратился он к Безкюлю, – не торопитесь.

Безкюль продолжал:

– Принимая во внимание, что

и что папа разрешил всем испускать газы совершенно свободно, в случае, если сукно не исцарапано, какая бы нищета ни царила в мире, лишь бы только не подписывались левою рукою под развратом. Только что отточенная в Милане радуга для выводка жаворонков пришла к соглашению относительно упомянутой особы женского пола, дабы она разбила себе ноги выше колен, и с протестом против метания икры рыбками, которые с тех пор признаны необходимыми для понимания конструкций старых башмаков.