Затем Бетти Джо взглянула на него, и ему стало понятно, почему она тогда плакала.

― Наверное, вы будете по нему скучать, ― сказал Брайс и одним глотком осушил стакан.

Выражение её лица не изменилось.

― Конечно, буду, ― тихо произнесла она. ― Пойдёмте, посмотрим на других рыб.

Они посмотрели на других рыб, но больше ни одна не понравилась Брайсу так, как старый сом.

Когда настало время взять такси обратно в город, Брайс вдруг понял, что у него нет адреса, который он мог бы назвать шофёру, что ему некуда пойти. Он взглянул на Бетти Джо, стоявшую рядом с ним в лучах зимнего солнца.

― Где вы собирались остановиться? ― спросил он у неё.

― Я не знаю, ― ответила она. ― У меня в Цинциннати никого нет.

― Вы ведь можете вернуться к своей семье в… где они живут?

― В Ирвине. Это не очень далеко. ― Бетти Джо задумчиво посмотрела на него. ― Но я к ним не хочу. Мы никогда не ладили.

Не очень-то задумываясь, что это означает, Брайс спросил:

― Может быть, останетесь со мной? В гостинице, для начала? А потом, если захотите, мы можем подыскать квартиру.

Бетти Джо на миг остолбенела, и Брайс испугался, что оскорбил её. Но она шагнула к нему и сказала:

― Господи… Да! Мы должны остаться вместе, доктор Брайс.

Пошёл второй месяц заключения. Ньютон снова запил ― сам не зная почему. Одиночество не было тому причиной: с тех пор, как Ньютон исповедался перед Брайсом, он не слишком нуждался в общении. Теперь, когда заботы стали незатейливы, а ответственности почти не осталось, огромный груз напряжения, с которым он работал все эти годы, исчез. В оправдание пьянству осталась лишь одна тревога: следовать ли плану и дальше, если правительство это ему когда-нибудь позволит? И всё же Ньютон не часто об этом думал ― неважно, пьян он был или трезв, ― уж очень мала была вероятность того, что у него будет в дальнейшем хоть какой-нибудь выбор.

Он по-прежнему много читал, а в последнее время увлёкся авангардной литературой. Особенно ему нравились сложные для понимания стихи жёстких поэтических форм, которые печатали в авангардистских журнальчиках, ― секстины, виланеллы, баллады, ― которые, хоть и не могли похвастаться богатым содержанием, часто очаровывали его великолепной игрой слов. Ньютон даже попробовал сложить итальянский сонет ― александрийским стихом ― но понял, что пугающе бездарен, ещё до того как одолел первое восьмистишье. Когда-нибудь он попытается написать его на антейском…

Кроме стихов он поглощал немало научной и исторической литературы. Тюремщики Ньютона снабжали его книгами так же щедро, как и джином. Чего бы он ни попросил у человека, который приносил ему еду и прибирал комнату, ― тот лишь приподнимал бровь, и не позднее чем на следующий день книга была у Ньютона. Как будто их этому специально учили! Однажды Ньютон попросил арабский перевод «Унесённых ветром» ― из чистого любопытства ― и сотрудник ФБР невозмутимо доставил ему книгу через пять часов. Поскольку Ньютон не знал арабского, да и вообще не очень-то любил романы, он приспособил увесистый том в качестве подпорки для книг.

Ньютону в его положении недоставало лишь возможности выйти на свежий воздух, а ещё порой ему хотелось увидеться с Бетти Джо или Натаном Брайсом, единственными людьми на этой планете, которых он мог бы назвать друзьями. У него было ещё какое-то чувство по отношению к Антее ― ведь у него остались там жена и дети, ― но он не смог бы его назвать. Он больше не думал о доме так уж часто. Он прижился.

К концу второго месяца тюремщики Ньютона вроде бы закончили с медицинским обследованием, оставив ему несколько неприятных воспоминаний и периодические слабые боли в спине. Их допросы стали к этому времени докучливо повторяющимися ― видимо, у них иссякла фантазия. Однако никто из них так и не задал самого очевидного вопроса: не прилетел ли он с другой планеты? Ньютон был уверен, что они подозревают его именно в этом, но они никогда не спрашивали прямо. Боялись ли они, что их осмеют, или это было частью тщательно разработанной психологической техники? Временами он почти решался рассказать им всю правду, которой они бы всё равно не поверили. А можно было заявить, что он с Венеры или Марса, и настаивать на этом, пока они не убедятся, что у него не все дома. Вот только вряд ли они так глупы.

Но в один прекрасный день они вдруг сменили тактику. Это оказалось большой неожиданностью и, в конечном счёте, большим облегчением.

Допрос начался как обычно; его вёл некто мистер Боуэн, который с самого начала допрашивал Ньютона по меньшей мере раз в неделю. Хотя ни один из допрашивающих не называл Ньютону свою должность, Боуэн всегда производил на него впечатление более важной особы, чем все остальные. Его секретарь казался чуть более расторопным, одежда ― чуть дороже, круги под глазами ― чуть темнее. Он вполне мог оказаться заместителем министра или кем-то столь же значимым в ЦРУ. И ума ему явно было не занимать.

Войдя, Боуэн сердечно поприветствовал Ньютона, сел в кресло и закурил сигарету. Ньютон не любил запаха сигаретного дыма, но он уже давно перестал протестовать, тем более что в комнате работал кондиционер. Секретарь уселся за рабочий стол Ньютона. К счастью, он не курил. Ньютон довольно приветливо поздоровался, хотя с дивана подниматься не стал. Всё это была лишь ничего не значащая игра в кошки-мышки, но он не желал играть в игры.

Боуэн, как обычно, без промедления перешёл к сути:

― Я должен признать, мистер Ньютон, ― сказал он, ― что вы для нас всё такая же загадка, как и раньше. Мы до сих пор не знаем, кто вы и откуда прибыли.

Ньютон посмотрел на него в упор.

― Я ― Томас Джером Ньютон из Айдл Крика, штат Кентукки. Я физически неполноценен. В окружном суде округа Бассет хранится запись о моём рождении ― вы её видели. Я родился там в 1918-ом году.

― Получается, вам сейчас семьдесят лет… Вы выглядите на сорок.

Ньютон пожал плечами.

― Говорю же, я ― урод. Мутант. Возможно, новый биологический вид. Не думаю, что это незаконно.

Всё это было сказано уже не в первый раз, но ему не трудно было повторить.

― Нет, в этом нет ничего незаконного. Но мы думаем, что ваша запись о рождении ― подделка. А это как раз незаконно.

― Вы можете это доказать?

― Похоже, что нет. Что бы вы ни делали, вы делаете это хорошо, мистер Ньютон. Если вы смогли создать плёнку «Краски мира», то уж подделать эту запись не составило бы вам большого труда. Конечно, запись 1918-го года не так-то легко проверить. Никого уже не осталось в живых и всё такое. Но вот ведь странно: мы не можем найти никого, кто знал бы вас ребёнком. И ещё более странно: мы не можем найти никого, кто знал бы вас дольше пяти лет. ― Боуэн затушил окурок и с отсутствующим видом почесал ухо. ― Не расскажете ещё разок, как так вышло, мистер Ньютон?

Ньютон задался праздным вопросом: посещают ли следователи специальные курсы, где их учат таким приёмам, как почёсывание уха, или они их подхватывают из кинофильмов?

Он ответил так, как отвечал уже раньше:

― Из-за моего уродства, мистер Боуэн. Моя мать почти никому меня не показывала. Вы наверняка уже подметили, что я не из тех, кого пугает лишение свободы. В то время было не трудно держать ребёнка взаперти. Особенно в той части Кентукки.

― И вы никогда не ходили в школу?

― Никогда.

― Однако вы один из самых образованных людей, которых я когда-либо встречал, ― возразил Боуэн и тут же, прежде чем Ньютон успел ответить, добавил: ― Да-да, я знаю, ваш мозг тоже подвергся мутации. ― Боуэн подавил зевок. Казалось, ему это всё смертельно наскучило.

― Так и есть.

― И вы скрывались в какой-то уединённой кентуккийской башне из слоновой кости, пока вам не исполнилось шестьдесят пять, и никто никогда вас не видел и не слышал о вас? ― Боуэн устало улыбнулся.

Конечно, это звучало нелепо, но что Ньютон мог поделать? Ясно, что только дурак поверит в подобную историю, но ему нужно было выдать им хоть что-нибудь. Да, он мог затратить больше усилий на подлог документов и подкуп чиновников, чтобы создать себе более убедительное прошлое, но этот план отвергли как слишком рискованный ещё задолго до того, как он покинул Антею. Даже поиск специалиста по части подделки документов оказался делом сложным и опасным.