Зазвонил телефон. Следователь снял трубку. В ней рокотал начальствующий голос:

— Пока вы там возитесь с этими бандитами и не можете вытянуть из них ни слова, проклятый Орлов не зевает.

— А что, господин майор?

— А то, что он вчера разгромил штаб в Липовицах, убил наших людей и даже сейф увез.

— Откуда известно, господин майор, что в Липовицах бесчинствовал именно Орлов?

— Кому же еще? Его почерк. Пора кончать с орловскими помощниками.

Через два месяца их судили. После зачтения обвинительного заключения, в котором говорилось, что они принимали и укрывали партизан, занимались сбором сведений о численности военных гарнизонов и подстрекали население к неподчинению властям, всех их ввели в одну камеру, предназначенную для подсудимых.

Здесь Сюкалины и Ржанские впервые встретились как бойцы одного и того же невидимого фронта смертельной борьбы с врагом. Только теперь они узнали, что служили, чем могли, своей Родине под руководством одного и того же центра, встречались с одними и теми же людьми, не зная о действиях друг друга.

Василий Иванович подошел к Сюкалину, тронул его за рукав:

— Прости меня, Петр Захарович, плохое я о тебе думал, когда ты был бригадиром у этих извергов. А выходит, ты самый настоящий наш человек.

— Да что о том говорить, Василий Иванович, — ответил Сюкалин, — время такое, что и себе в другой раз не веришь. А вот тому подлецу Зайкову верили. Как-то я встретился с ним, когда уже в тюрьме был. Меня вывели из камеры, а в коридоре — он. Плюнуть в лицо ему хотелось. Подошел ко мне и слюнявит: «Не показывал я на тебя, говорит, только про Орлова и Ржанских пришлось рассказать». Пришлось… Гадина!

— Смотрите, — подозвал Саша отца и Сюкалина к окну, — в суд идет предатель. На нас показывать будет Зайков. Эх, надо бы предупредить Орлова. Ведь он и не подозревает, кто нас выдал и за ним финнам помогает охотиться. Надо бы. Но как?

— Орлов еще осенью уехал, — сказал Сюкалин.

— Знаю. И все равно его надо бы как-то предупредить. Ведь они могут здесь снова появиться, а Зайков и их предаст. Эх, попался бы он мне — своими руками задушил бы.

Никто из шести обвиняемых не признал себя виновным на суде, и никто из них не прибавил к своим показаниям ни одного слова.

Зачитали приговор: Петра и Анну Сюкалиных, Василия и Александра Ржанских и семидесятилетнюю бабушку Матрену Чивину — к расстрелу. Александру Ржанскую, жену Василия Ивановича, к пожизненной каторге.

Молча слушали они этот приговор. Стояли твердо, как будто не они, а фашистские судьи обречены на гибель. Ржанские — отец и сын — поддерживали под руки ослабевшую от болезни и пыток мать.

В начале мая всех их перевезли в петрозаводскую тюрьму. Держали здесь два месяца и двадцать суток. Восемьдесят страшных дней, каждый из которых казался вечностью. Каждое утро они вставали, не зная, проживут ли до вечера, и встречали ночь, не надеясь больше увидеть солнце. Все это время они пребывали в неведении друг о друге. Иногда давали знать о себе голосом или стуком в толстую каменную стену. Прислушивались, не ответят ли? Но стены тюрьмы молчали, а длинные, изнуряющие своим безмолвием дни тянулись медленно, томительно, чередуясь с бессонными ночами, полными кошмаров.

За эти ночи Василий Иванович Ржанский перебрал в памяти всю свою жизнь: события большие и незначительные, дни радости и горя, думал о жене, о сыне, вспоминал знакомых. Своей жизни он не жалел — она уже прожита и прожита не напрасно. Но сердце его сжималось при мысли о сыне, о жене.

«Саша, Саша, — мысленно обращался он к сыну, — прости меня. Это я посоветовал тебе не уезжать на тот берег с Орловым, думал, что не вынесет мать разлуки с тобой. А теперь, выходит, ей, бедной, предстоит расстаться с сыном навсегда. Выстоит ли она? Выдержит ли ее материнское сердце? Одна надежда у тебя, мать, — на победу Красной Армии. Она придет, эта победа. Но доживешь ли ты, старая, больная? Крепись, дорогая. Тебе надо жить. Ты должна дожить, чтобы рассказать людям всю правду о нас, чтобы за всех нас порадоваться спокойной мирной жизни… Мы умрем не напрасно. Что могли — делали, помогали приблизить эту жизнь…»

В последний день в камеру Василия Ивановича вошли начальник тюрьмы и тюремный надзиратель. Объявили, что ему, Василию Ржанскому, расстрел заменен пожизненной каторгой.

В эти же минуты Саша получил последнее свидание с матерью. Это свидание выпросила у надзирателя одна из заключенных — Клавдия Ефимовна Колмачева. С разведывательным заданием она в свое время проникла в тыл врага. Но шюцкоровцы напали на след и, хотя никаких доказательств у них не было, Колмачеву арестовали. В тюрьме Колмачева сблизилась со Ржанскими.

— Не вечно безнаказанно людоедствовать будете. Скоро ваш черед ответ держать, — с точно рассчитанной прямотой сказала она надзирателю. — Устрой свидание. Это тебе зачтется в будущем.

То ли этот довод показался надзирателю убедительней любых просьб, то ли теплилось еще в его душе что-то человеческое, — только он согласился.

— Пять минут. Больше не могу, — ответил надзиратель и зазвенел ключами.

Клавдия Ефимовна Колмачева присутствовала при этой последней встрече юного героя с матерью и сохранила ее во всех подробностях в памяти.

Когда Александра Никитична вошла в камеру, Саша стоял у столика с миской в руках. Он осторожно опустил миску на пол и прижал к сердцу мать. Так и стояли они, не шелохнувшись, перед вечной разлукой.

Александра Никитична рыдала, а Саша, хрупкий, почти просвечивающийся, говорил:

— Мама, не плачь. У тебя есть еще три сына, кроме меня, и ты должна жить ради них. Я ухожу, но я честно прожил свои юные годы.

…В полдень 28 июля 1943 года Василий Иванович Ржанский понял, что страшная минута наступила: в коридорах тюрьмы что-то загремело, послышались торопливые шаги, непонятные команды. Где-то звякнул ключ, заскрипела дверь чьей-то камеры. И вдруг…

— Прощай, папа! Прощай, мама!

Василий Иванович узнал голос сына и, припав к дверям, неожиданно окрепшим голосом крикнул:

— Прощай, Сашенька, прощай! — ему хотелось что-то еще сказать, но не смог, будто чем-то тугим перехватило горло, а потом стало давить на виски, на голову. Из его сознания выключилось все, осталась только мысль о Саше.

И тут снова голос из коридора: теперь уже низкий, хрипловатый:

— Прощайте, товарищи!

Василий Иванович прислушался, понял: «Это голос Сюкалина, значит их всех вместе».

— Прощай, Петр Захарович! Прощайте! — крикнул он в наглухо закрытую дверь камеры, затем бросился к окну.

Во дворе стояла открытая машина. Сверху хорошо были видны брошенные в кузов лопаты, ломы… Из глубины двора показались два охранника, потом Сюкалин, Саша. За двумя медленно двигавшимися женщинами — старушкой Матреной Чивиной и Анной Сюкалиной — шла тюремная охрана. Всех загнали в машину. Вслед за ними в кузов поднялись шестеро солдат. Один из них держал на поводке овчарку.

Василий Иванович прильнул к решетке, закричал: «Прощай, Саша! Прощайте, товарищи!» Машина двинулась, скрылась за углом тюрьмы. Ржанский упал на цементный пол.

…Через два часа машина вернулась обратно. Василий Иванович взглянул в окно. На дне кузова он увидел окровавленную одежду расстрелянных.

Навсегда поселилась в сердце Ржанского безысходная тоска по утраченному сыну. И как раскаленным углем жгла его ненависть к тем, кто принес кровь и слезы на советскую землю.

Возвращаясь на базу после встречи с Лугачевым, Яков перебирал в памяти все происшедшее за день. «Сильных ощущений было достаточно».

Проходя близ небольшого озера, он обратил внимание на человека, мастерившего плот. Увидев перед собой вооруженного незнакомца, старик поднялся ему навстречу.

— Работай, работай, папаша, — сказал Яков. — Только скажи, пожалуйста, не видел ли ты русских партизан.

— Где уж мне их видывать. А вот слышать слыхал про них. Один, говорят, появился, так староста Лимонов быстро дал знать о нем начальству. И правильно сделал. А то ходят тут эти красные, только людей тревожат.