«Я люблю тебя, Дьявол, я люблю тебя, Бог»
[423].
Но теперь уж не до игры, и мы жаждем не тяжелого дурманного хмеля, а освежительного источника. Поклонимся ей не за «Красный бык»[424], а за ее великое страданье.
Творчество Б. П. — несомненное утвержденье, ветровой охват всего горизонта, одухотворенно-звериная влюбленность в бытие. Сила Пастернака — поток, рвущийся через нагроможденье камней. А уж он ли не страдал!
«Душа моя, печальница
О всех в кругу моем!
Ты стала усыпальницей
Что такое его доброта? Его доброта — та же жажда воли, свободы себе и другим, протест против стеснения, ограничения. Были у него и соблазны самоубийства, невозможность дышать сгустившимся воздухом. Он умер замученный, от разрыва сердца [426]. Не за счет благополучия его жизнерадостность. Музыкальная настроенность его души, не изменявшая никогда, сродни трем водопадным фортепьянным пьесам:
Шуман — «Порыв»;
Шопен — Этюд ор. 10. № 12;
Скрябин — Этюд ор. 8. № 12.
Протест — напор — страсть — отчаянье — восхищение — взлет — безумие — вера. А вера была. Вера, которую так часто, наблюдая мировые потрясения, утрачиваем мы.
«Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
С одной из его последних карточек на нас смотрит голова обреченного гладиатора. Безвыходная скорбь и неуступчивость. Лицо, как бы выделанное из камня, памятник на века. Как трогательна соразмерная округленность головы, как изящно небольшое ухо. Фамилия Пастернак нерусская, но ведь нет национальности, которой было бы более [других] свойственно качество широты, а уже этим-то он обладал всемерно. И при этом южная горячность: «Араб горячил вороного коня»[428].
Он с детства любил рояль. И рояль провожал его в последний путь. У гроба на даче в Переделкине играл Рихтер.
«Они тащили вверх рояль
Над ширью городского моря.
Как с заповедями скрижаль
На каменное плоскогорье»
[429].
Рояль влек к импровизациям:
«Раскат импровизаций нес
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колес,
Жизнь улиц, участь одиночек»
[430].
Дорогой Борис Леонидович! Держась за Ваше крепкое рукопожатие, у многих хватит духу перешагнуть пропасть. Вы своими стремительными, решительными шагами поспешите на помощь Господу Богу — помогать Ему ворочать глыбы мирозданья.
9. Аделина Адалис
Адалис — Аделина Ефимовна Ефрон, собственно, не была моим литературным спутником, а только современницей, проходившей по тем же путям и перепутьям. Я ее встречала в литературных обществах, несколько раз беседовала, интересовалась ею и многое о ней слышала.
Она появилась в кафе «Домино» лет 24-х из Одессы [431], стала там бывать постоянно. Говорили, что за ней являлся матрос и предъявлял супружеские права. Это не совсем достоверно. Во всяком случае, она уже была искушенной и переиспытанной. Адалис была тогда бедной и неустроенной. Насмешники подтрунивали, что она не носит бюстгальтера, и сие выглядит слишком откровенно.
У Адалис замечательные глаза с удлиненным разрезом. «Твои мемфисские глаза»[432], как писал впоследствии В. Я. Брюсов. Лицо тонкое, но с большим носом, подчеркивающим национальность.
Держалась Адалис учительно, с претензиями руководить другими. Затем — связь с Брюсовым, которая сделала ее притчей во языцех, но проложила литературную дорогу. Среди товарищей существовало мнение, что тетрадочки стихов не стоит показывать Адалис: она заимствует удачные образы и строчки. Стихи ее собственные тех времен были довольно неопределенны: смесь влияний.
О знакомстве с Брюсовым рассказывали так: она встретилась с Валерием Яковлевичем у общих знакомых на вечере. Брюсов сидел мрачный, вялый. Он говорил, что нездоров, плохо себя чувствует. Адалис приняла живое участие в его заболевании желудочно-кишечного характера, дала ряд советов, как справляться с неполадками обмена веществ. Брюсов был удивлен, что молодая женщина так просто, по-домашнему, говорит с ним, знаменитым поэтом, о низших проявлениях организма. Это задело его внимание. А затем был роман. Адалис сопротивлялась, но, по словам насмешников, «уступила под давлением президиума». Ходили и такие шуточки: «Адалис, Адалис, кому Вы отдались? Бр-р-р… Брюсову…» Адалис цинично-откровенно сообщала посторонним в Союзе поэтов: «Валерий пахнет финиками и козьим молоком…» Или что-то вроде.
Было совместное выступление Адалис с Брюсовым на эстраде кафе с чтением перевода идиллии Феокрита [433] (перевод диалога). Брюсов аплодировал своей партнерше, прекрасно усвоившей характерные особенности древнегреческой речи.
Затем следует глава «Адалис в Брюсовском институте». Брюсов устроил ей, бездомной, комнату во Дворце искусств (Поварская ул., 52). Он приезжал к своей подруге, когда хотел, привозил плитку шоколада. Она голодала. Некий художник, живший по соседству, был невольным слушателем их бесед. Он рассказывал, что Брюсов держался, как заурядный мужчина, которому прискучила любовница, а Адалис была трогательно-благородна в этом столкновении. К этому времени относятся ее строки:
«Когда любовь пошла на убыль,
Повеяв тысячью прохлад»
[434].
Адалис начала вести в институте курс лекций [435]. По отзыву Григория Алексеевича Рачинского [436], ее первая лекция была блестяща. Очень эрудитно, изящно, остроумно. Но дальше Адалис не постаралась. Слушатели ее пушкинского семинара не удовольствовались высказываниями:
«Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя»
[437].
«Ах, как хорошо, как бесподобно!»
Нередко Адалис в свои часы не являлась, и студенты узнавали, что она сидит с Гроссманом [438] в чайной. Студенты бунтовали, но безуспешно [439].
Как-то мы с Адалис беседовали, оказавшись рядом в креслах большого зала института. Она критиковала мое тогдашнее стихотворение о поезде: «Вот по этой строчке можно думать, что у Вас роман с проводником: „Люблю Бенар. Захар“».
