Сижу в холодке под грушей, переполнен счастьем, как бочонок водой. Порхаю глазами с ветки на ветку, прислушиваюсь к движку неуемной пчелы. Конопля, разомлев, приснула у забора. Пугало бдит на своем посту. Соловею от умиротворения, проваливаюсь сквозь явь. И, кажется, вместо деревьев вопросы расставлены по земле. А я размахиваю топором, нажимаю на лопату. Но чем больше пластаюсь, изводя старые, заметно покосившиеся, тем больше вырастает новых — молодых и напористых…

К чему это я? А к тому, что нам, как плохому танцору, всегда что-нибудь мешает. То денег нет, маемся, где бы достать, раздобыть. То деньги есть, опять беспокойство. Хочется шикануть хорошенько, да жалко потратиться. То в правом боку покалывает, то в левом. То влюбимся, то разлюбим. Никакой передышки, без праздников и выходных изнашиваемся.

Заграничные умники говорят, что дьявол живет в человеке. Это его баловство. Выгнать, мол, его — и дело с концом. И выгоняют. Накурятся всякой гадости, напьются, порвут на себе рубахи, изувечат души, проклянут отца с матерью…

Нет, такая потеха не про нас. Пусть уж будет все по-прежнему: и денег иногда не хватает, и лишнее звякает по карманам, и тут поболит немного, и там перестанет…

А что касается беспокойства разного — на то она и жизнь. Отдохнем, еще належимся.

Хожу кругами. Ищу парижскую Сен-Дени. Знаю, где-то рядом. Спрашиваю — не понимают. Ругаю себя и учителей. Семь лет зубрил попеременно инглиш и дойч. А толку? Про франсе и говорить нечего. Резервуар! — вот все мое достояние.

— Как пройти на Рю Сен-Дени? — в который раз вымучиваю чудовищную фразу на помеси английского с кундравинским.

Картавит, но по-своему.

— Э-э, не добьешься, видно, — с досадой поворачиваю направо.

— Так бы и сказал, — слышу за спиной.

Удивляюсь. Женщина в коротком плюшевом пальтишке, как у моей мамы. Платок по-бабьи повязан. Мог бы сразу узнать в ней нашенскую, русскую.

— Откуда?

— Из Челябинска.

— А я из Кисловодска, — начинает размазывать слезы. — Умереть бы…

Ах, это: «Умереть бы на родной земле!» Сколько раз я слышал подобное, как молитву.

— Ну, спасибо.

— Минуточку! — догоняет. — Скажите, а нарзан еще не кончился? Бежит?

— Бежит, бежит…

Жена дала полсотни, чтобы подыскал себе туфли. Было это накануне 8 марта. Холодно, слякотно. Около универмага топтался нетрезвый человек с крохотной собачкой за пазухой.

— Купи, мужик, а! — жалобно остановил он меня и полураспахнул телогрейку. Черный ушастый зверек затравленно смотрел круглыми, навыкат, глазами.

— Сколько?

— Семьдесят пять.

— Ск-о-о-лько?

— Японская порода, той-терьер! — заволновался человек, но великая жажда опохмелиться тут же укротила его, и он с надеждой спросил:

— А сколько дашь?

— Вот, только полста.

— Ладно, давай, — торопился он и почти вырвал деньги из рук.

Дома — взрыв эмоций. Восторг, крик, лай, слезы. Старшая прыгала до потолка, младшая пряталась в шифоньере, собачка лаяла, а жена указывала на дверь.

Наутро повалили знакомые. Жена играла роль великомученицы, а меня… Впрочем, номер этот ей не удался. Знакомые умильно разглядывали покупку, пытаясь потрогать руками, но собачка яростно рычала и упрямо лезла под диван.

Интересно, когда это было? Лет семь, наверно, назад. Мы с Кнопой топчемся у подъезда, ждем хозяйку. На скамейке покуривают пенсионеры, весело переговариваются.

— Смотри, смотри, как трясется!

— Если бы она не тряслась — давно бы замерзла.

А вот и хозяйка. Кнопа стремглав бежит навстречу, подпрыгивает, как мячик, ходит на задних лапах, исполняет акробатические номера, даже выкрикивает что-то по-своему. Их взаимоотношениям можно только позавидовать.

Горный мастер Березовского карьера Андрей Кабаков около полуночи возвращался из сыростанских гостей в Миасс. Укрываясь плащом, сквозь дождь и дрему пришпоривал железного иноходца. На повороте мотоцикл забуксовал, зауросил, и лихой наездник не совсем уверенно сошел на грешную землю, добавил газу и стал подталкивать плечом коляску. Мотоцикл поупирался немного, а потом рванул. Кабаков упал, долго боролся с длинным плащом и скользкой дорогой, а когда поднялся — удивился: ни мотоцикла, ни признаков даже…

Покружил с полчаса во тьме, помесил грязь — с тем и пошел восвояси.

Только на второй день беглец был обнаружен в километре от злополучного места. Мотоцикл налетел на пень и довольно удачно перевернулся.

Смерть Ивана Шубина сдетонировала и вызвала массовый взрыв совещаний, летучек и инструктажей. В карьер коллективно и в одиночку зачастили служивые люди, расспрашивали, перелистывали замурзанные рабочие журналы, что-то выписывали. Тут же носился «на спущенном колесе» хромой и перепуганный Ванюшин, старший инженер отдела техники безопасности, прозванный Науходоносором за привычку пересказывать начальству все, что видел и слышал.

Иван заступил во вторую смену. Сразу после отпалки, едва рассеялась пыль, обстучал молотком, как невропатолог, суставы экскаватора, бросил на гусеницу рукавицы и схоронился по нужде в ближайшем булыжняке, где и нашли его через пятнадцать минут мертвого — отравился вредными газами от сгоревшего аммонита.

Хоронили Шубина людно, пили водку и добром поминали, не зная еще, что сменный мастер Гарипов в объяснительной черным по белому указал на самовольство бригады, оказавшейся в угарном забое. Запоздалые протесты помощника погибшего машиниста и других свидетелей устного наряда, выданного сменным, истину не спасли. Наверху, видно, решили не выносить сор из избы и не связываться с Фемидой — человека все равно не вернешь.

А Гарипов вскоре осмелел, выходил у врачей какую-то справку с круглой печатью: якобы отравился во время происшествия. Размахивая важной бумагой, перебрался под крышу конторы, отвоевал новую квартиру в 27-м квартале и заездил по бесплатным путевкам в субтропики.

На этом с грустью можно и точку поставить. Прошло столько лет. Но какой-то жучок временами начинает высверливать душу. И уже, кажется, не с Шубиным произошел тот несчастный случай, а с Гариповым. Он — самый пострадавший, поскольку судьба, по моему разумению, все же более привлекательна у того, кто достойно умер, и менее у того, кто недостойно живет.

Приближался Новый год, да Василию Федотычу от того мало радости. В сущности, есть ли разница: старый год, новый год… Он их много в жизни своей повидал; удивить чем-либо его уже трудно. Если уж на то пошло, ему было даже невесело от приближения праздника, от неуловимо витавшего в городе праздничного духа. Суета кругом, куда-то все спешат, ищут чего-то. А Федотычу нынче ждать нечего от этого самого нового года, а потому уж и совсем тошно.

Идет он по улице, понурясь, ссутулился бедолага, а ветерок морозный задувает. Как всегда, под ноги себе глядит, и никому до него дела нет. Впрочем, как и ему — ни до кого.

Он бы и не вышел в предпраздничный вечер — отлеживался бы лучше у себя в берлоге, да вспомнил: надо бы хлеба купить хоть на пятак. А то замрешь с голоду, и вся недолга. О куреве он не беспокоится — курева хватит. Запас еще с лета сделан солидный — махра, пачек тридцать. Под батареей лежат, сушатся. За той махрой Федотыч специально в деревню ездил, в сельпо, в городе-то она пропала давно — та, что по шесть копеек. А она — самая лучшая, по десять — уже не то… Вообще он больше все «Приму» смолит или «Памир» там, но запас махры в заначке, как НЗ, всегда держит: не ровен час — курить не будет! Тогда «труба», заворачивайся в простынку и ползи на «Успенское». И сухари у Федотыча есть, там же лежат, под батареей, в мешке. Но это уж на самый черный день. Да и зубов-то уже не осталось на те сухари.