Старушка вздохнула — куда мальчонке к матери идти? Мазанка ее на окраине деревеньки. Крыша дырявая. Голые темные оконца. Посередине узенькой комнатушки — старый стол под материнской скатертью. Вдоль него — два дядиных стула. Не по-мужски прибитая к стене полка с ополоснутой наспех посудой. Железная скрипучая кровать у задымившейся издавна печки. В сенках с земляным полом лишь ведерко с водой стоит. Недавно ту воду и таскал внучонок, изогнувшись от груза. Как со школы прибежит, так сразу в тарелку ее отливает, сахар там разводит и хлебает да хлебом закусывает. Нечего и пожевать больше подчас ему было. Истощал. Высох, как поганка под солнцем. Не снесла. Привела его в этот год раньше летних каникул. Нынче так при себе оставить и намеревалась… И надо, надо оставить!..

Тут она почувствовала сквозь юбку просачивающееся тепло бесшумных Колюшкиных слез. И даже забылась в успокоении. Но как раз замычала в загоне недоеная корова. Звала, звала кормилица оторваться от любых внучат, звала молоком на своих наделиться.

— Ох-ох…

Протяжно, с хрипом, с вибрацией каждой маленькой дольки звука в обожженном горле.

— О-о-ох…

Как болит голова… Как гудит… Да и не голова это — пустой барабан.

— О-о-ох…

— Папа, перестань.

И каждый звук со стороны, каждое словцо, не доносящее в таком взвешенном состоянии ни капли смысла, инфранотой гудит и в самой голове, и вокруг нее. Нимб, нимб из этого гула вокруг. Инфранимб…

И к жизни возвращаться не хочется.

— Папа, вставай…

Какая подлость — заставлять.

— Не могу. Сил нет, — и это-то сказано куском мокрой тряпки вместо языка.

— Не надо было так напиваться вчера.

Подростковый максимализм. На грани с жестокостью. Грех ненавидеть детей своих, но в такие минуты начинаешь.

— Мама сказала, чтобы ты встал и принял ванну. И обязательно побрился. Потом сходи в парикмахерскую. Через два часа нам надо выезжать.

Встать сразу не может. Сначала садится. Сильно было бы сказать, что думает. Нет. Просто пытается думать, но дальше одной фразы мысли не движутся, словно заклинило в мозгах тормозные колодки. «Через два часа выезжать. Ка-ак? Через два часа выезжать. Ка-ак?»

— А мать где?

— В магазин пошла.

«Через два часа выезжать. Ка-ак?»

Он встал. Заштормило. Баллов под шесть-семь. Закачались стены в комнате.

— О-о-ох…

— Папа, перестань. Сам виноват, что болеешь.

Нет, она не поймет. Да и как объяснить ребенку, что вчера были выборы. Что к этим выборам он долго и кропотливо готовился. И с сегодняшнего он уже начальник управления. И люди, которые ему помогали стать начальником, ждали от него благодарности. И он вчера устроил им благодарность. Хорошо отблагодарил. Им сейчас, пожалуй, не легче, чем ему.

Дошел до телефона. Стал набирать номер. Спутал цифры. С трудом сосредоточился. Набрал.

— Юра, привет. И не говори… Как, ничего там не осталось? И у меня ничего. Ладно, попробуем выжить. Слушай, — он провел рукой по подбородку и поморщился, как от трижды перекисшей капусты, — ты, случаем, средства для облысения не знаешь? Нет? Да нет. Не от облысения. От — лучше всего гильотина помогает. Мне именно для облысения надо… Да. Жаль… Да так, один нужный товарищ просил… Ну, пока…

Штормить стало, вроде, потише. Он прошел в ванную комнату. Между веками хотелось вставить спички, чтобы лучше видеть. Но при взгляде в зеркало глаза открылись сами.

И сразу захотелось их закрыть. До того захотелось, что про головную боль забыл. С трудом сдержался.

Он еще раз провел по подбородку рукой. Брился вчера в обед. Специально для этого ездил домой, хотелось на собрании выглядеть поаккуратнее. Сейчас щетина напоминает недавно задуманную бороду. Двухнедельной примерно зрелости.

Вставил в бритву свежее лезвие. Трудно. Но осилил. Пальцы словно в клавишах пианино путаются, какую-то мелодию ищут. А мелодия не дается, никак, сумбурная, не дается.

Опять смотрит в зеркало и чувствует: холодным душем льется, льется на голову беспокойство, и струя все сильнее, сильнее. Думает: руки дрожат с похмелья или от этого беспокойства?

Достал помазок, крем. Намылил щеки и подбородок. Мыльная борода бесплатно подкинула мысль.

Может быть, есть смысл бороду отпустить?

Еще студентом он это дело пробовал. Неважное, прямо сказать, зрелище. Есть люди, от природы — как правило, жгуче-черные или в той же степени жгуче-рыжие — волосатые. У таких и борода растет по-человечески, солидно, и даже грудь, что джунгли, вся заросшая. У него же кожа всегда была ровной, с редкой растительностью. И борода получилась дьячковская, редкая и клочкастая, как поле, заросшее сорняками. Может, сейчас получится?

Ведь носил же отец серьезную бороду. Почему же…

Обеспокоенный новой мыслью, он задрал до самого горла футболку, рассмотрел в зеркало грудь. И здесь заметно. Даже очень заметно. И не как раньше, не редкими волосинками, а вьющаяся поросль по всей груди и животу.

Снял футболку совсем, смазав с лица мыльную пену. На плечах тоже появилась растительность. Жесткие короткие завитушки, как тысячи скрюченных пальцев.

Холодный душ беспокойства превратился в душ горячий, будто кто-то переключил вентиль. Или это его бросило из холодного пота в горячий…

Посмотрел на ноги. Та же картина.

Он совсем вытер с лица мыло, бросил футболку в угол и сел на край ванны. Думать не мог. Мысли спутались, как эти волосы на груди.

Звонок во входную дверь ударил короткой дрожью во все тело. Дочь открыла. Пришла жена. Со стуком поставила у двери тяжелую, слышно, сумку.

— Встал?

— Еле подняла.

Единомышленники.

Только жена, в отличие от дочери, еще может что-то понять. Соображает. И не слишком злится.

Заглянула в ванную. Круглым взглядом осмотрела его с ног до головы, долго и пристально — в глаза.

Дочери, обернувшись:

— Иди во двор. Погуляй. Там девочки тебя спрашивали.

— Ура!

Уже через секунду хлопает дверь за дочерью. Выгоняют гулять. Пусть ненадолго, но тем не менее — это как праздник. Это всегда лучше, чем сидеть за учебниками или за книгами, или за виолончелью, которую не любишь, но на которой заставляют играть.

— Ну, что?

— Сама видишь…

Она зашла. Потрогала пальцами — брезгливо и со страхом — эти волосы на груди и на плечах. Пальцем же провела по подбородку, отдернула резко руку — укололась.

— Но ведь такого же не бывает…

— Не бывает, — утвердительно и уверенно, совсем трезво ответил он.

— Побрейся.

— Бесполезно.

— Не ходить же так…

— Подровняю. Буду бороду отпускать.

Она покачала головой, то ли осуждая, то ли соглашаясь, что другого выхода нет.

— Может, все-таки к врачу сходишь?

— Сначала скажи, к какому. К терапевту, к хирургу? К психиатру? — на последнем слове он повысил голос.

— Не бросайся в истерику. Это не омут. К косметологу сходи.

Он болезненно ухмыльнулся.

— Косметолог, как и любой другой врач, занимается тем, что известно. А неизвестными и непонятными вещами занимается только психиатр, который лечит не болезнь, а больного. А я здоров.

— Сходи к матери. Она же все-таки врач.

— Педиатр… Я вышел уже из детского возраста.

— Ну, может, посоветует, к кому обратиться.

— Ладно, заедем сегодня.

Она еще раз покачала головой, а он снова намылил щеки и под взглядом жены, мучаясь от дрожи в руках, подровнял щетину, оформил ее под вид бороды. Внешность сразу стала чуть более аккуратной.

Потом в комнате одевался и смотрел в окно. За стеклом коряво раскинул ветви остролистый клен. Почему-то вдруг он представил себя на этом дереве, представил, как держится одной рукой за толстую ветку и всем телом раскачивается, раскачивается…

Позвали дочь. Завтракали молча. Напряжение и пришедшее вслед за ним раздражение витали в воздухе. Даже дочь была серьезной, словно чувствовала что-то недоброе. Только после завтрака она спросила: