Вместо заборов росла густая крапива, а под ноги стелилась трава-мурава.

Сергей, молодой врач «скорой помощи», шел по деревенской улице и удивлялся.

Только что машина «скорой» мчалась с предельной скоростью, прося сигналом, чтобы ей уступали дорогу. Сергей сидел рядом с водителем серьезный, сосредоточенный. До деревни домчались в считанные минуты. Но стоило Сергею перейти через речку по висячему мосту, возле которого остановилась машина, зайти в безлюдную улицу, как на него снизошла благодать. Да, да, именно так. Сколько раз ему встречалось в книгах это слово, а что оно значит — понял только сейчас, впустив эту благодать в самое сердце. Он шел по деревенской улице в белом халате, с белым чемоданчиком в руке.

Улица уже не была безлюдной, вслед ему смотрели встревоженные глаза. Молва о докторе умудрялась опережать его, и из каждого дома выходило по одному-два человека, выползали и старухи с березовыми палками-клюками, шамкали вслед: «Ли че ли, к Анатолью идет? К яму, к кому же ишшо?»

Анатолий Иванович Семянников жил на косогоре, в крайней от всей деревни и ближней к лесу избе. Весной его парализовало. Был он одинок, и за ним ухаживали всей деревней. Но когда пришла пора садить в огороде, гонять скот на пастбище, а потом начались ягоды, грибы, то Анатолий Иванович стал деревне немного в тягость. Упросили толстуху Фаину ухаживать за стариком, и та, выпросив, что изба после его смерти достанется ей, согласилась. Но Фаина была ленива, и усадьба пришла в запущение, Анатолий Иванович не стерпел и выгнал неудачливую сиделку.

К нему заходили все реже и реже. Сердобольнее всех оказалась Дуська-на-протезе, она притаскивалась к нему каждый вечер, приносила старику сваренное ею хлебово, но старик есть ее стряпню брезговал. Дуське-на-протезе был, однако, рад и досадовал, когда приспевала ей пора уходить.

— Че там в деревне про меня-то говорят? — спрашивал он все еще непослушным толстым языком.

— А! — махала Дуська. Ей за долгую неприютную жизнь доставалось от людской молвы, и она ограждала сейчас от нее старика Семянникова.

А говорили о нем вот как: ну что же, зажился на этом свете Анатолий-то, чем так мучиться и других мучить, уж лучше на тот свет отправиться. Кладбище-то всех упокоит, не в один час, а все там будем…

Дуська знала цену жизни. С тех пор, как ей оттяпали ногу и вставили протез, все ее силы шли на то, чтобы никому ни в чем не уступить. Начинался сенокос, и литовку первой точила Евдокия, хотя у нее и коровенки-то сроду не было. Поспевала в поле клубника — снова Евдокия всех опережала, бабы еще потягиваются, а она уж варенья наварила. И было ей непонятно и жалко, когда умирали люди. И Семянникова она жалела: тоже мытарь, в войну израненный, бабой своей битый. Сейчас, после ее смерти, только бы и пожить-то ему в спокое, так надо же было притче случиться — обезножил вот…

Евдокия тоже узнала о приезде доктора и поковыляла вслед за всеми на косогор.

Сергей, перешагнув порог избы, тут же отрешился от мирских радостей и снова стал тем сосредоточенным серьезным молодым человеком, каким его знали сослуживцы. К больному он поспел вовремя. Вторичного инсульта, к счастью, не было, старика истомила жара, которая калила зноем, словно наверстывала за все дождливое лето. Уколы, массаж да и само присутствие Сергея успокоили старика.

Около часа хлопотал доктор в избе Семянникова, а возле нее за это время собралась вся деревня. Даже Маланья Степановна, слепая и глухая старуха, была тут. И теперь все снова жалели Семянникова и не хотели, чтобы он умирал.

Сергей вышел на крыльцо, и (странное с ним происходило в этой деревне) снова хлынули в него все запахи и звуки мирной жизни: и стрекот кузнечиков, и запах конопли с огородов, и визг ребятишек на речке. Ах, какая благодать! И он не сдержался, потянулся всем телом, высоко подняв белый чемоданчик. На солнце сверкнул красный крест.

— Хорошо! — громко сказал Сергей. Заулыбались старики и старухи, какая-то бабка с деревянной ногой вскарабкалась на высокое крыльцо, а Маланья Степановна все кивала и кивала головой, затянутой в теплую клетчатую шаль.

Шитиков шибко огневался, когда фамилию его не назвали. Был в клубе праздник, и день был святой — 9 Мая, фронтовикам давали премию по 20 рублей, а Шитикова в списках не оказалось. В запале ярости он вскочил на сцену и, чуть не хватая за грудки бригадира, потребовал, чтобы ему показали бумагу.

И тут из первых рядов раздался ровный негромкий голос:

— Хватит уж блажить-то, Шитиков. Сколь уж лет блажишь, а ведь все знают, какой ты фронтовик.

Шитиков одним скачком долетел до Перфильича и оскалился на него металлическими зубами:

— Это хто тут еще голос подает? Ты, калека? Ну, и какой же я фронтовик?!

Так же ровно и спокойно Перфильич ответил:

— А такой. На военном заводе ворота открывал и закрывал заключенным, вот и весь твой фронт. А давеча-то че ты пионерам заливал? Бегу, мол, с автоматом в атаку, «уря, уря», а немецкий летчик меня сверху свинцом поливает. Аха. Один ты на поле боя, и только тебя тот летчик и увидал! Да подь ты от меня в дыру!

Неожиданная концовка деда всех рассмешила, мужики радостно заржали, они никогда не любили Шитикова, у него и кличка была «Капитан», хоть сроду никаких чинов за ним не водилось.

Еле переждав смех, Шитиков спросил:

— А тебе че, калека, колхозных денег стало жалко?

— Жалко, аха. И совесть твою жалко было бы, да у тебя ее нет давно.

Мужики снова захохотали, довольные, и мало кто слышал, как Шитиков, нагнувшись к Перфильичу, пригрозил:

— Я тебе, калека, костыли-то скоро обломаю!

Поздним вечером, веселый и благодушный, возвращался Перфильич из гостей домой. Из огородов пахло землей, вспаханной тракторами. «Торопятся все нынче, — бормотал Перфильич, — ишо сорок заморозков, поди, впереди, а мы уж — сажать надо!»

Но и ему одному из первых вспахали огород, фронтовиков в колхозе чтили. Перфильич ни наград, ни почестей, ни привилегий за войну не хотел получать. Он даже вспоминать ее не любил. При отступлении в болотах отморозил ноги, всю жизнь они у него мерзли, и летом валенки носил, а теперь и вовсе мертветь стали. Районный доктор намекнул на ампутацию, на протезы, но старик ему сказал: «Сколь пробегаю еще на своих, столь и ладно. А чурки деревянные вместо ног мне уж ни к чему».

И не то, чтобы старик серчал на войну за то, что обезножила его, люди вон головы положили. И не то обидно, что был бы хоть какой-нибудь решающий тот бой, переломного значения, нет, так; бои местного значения шли, как сообщали сводки, а за такие бои и наград-то не давали. Плохое это дело война, паскудное, чтобы за нее еще и привилегии брать, так считал старик и потому шибко не любил Шитикова. «Ловко я его отбрил седни, давно уж надо бы», — радовался дед.

И тут его сбили с ног. Вышибли костыли, Перфильич упал, его пнули несколько раз, но не сильно и не больно, вроде как для формы, и умчались в темь улицы.

— Испортить, гад, решил все же праздник! Сам-от не решился, мальцов нанял, — ворчал Перфильич, пока искал костыли, унимал дрожь в ногах, подставляя под них подпорки. Но — странное дело! — ни обиды, ни досады Перфильич в себе не учуял, дух его по-прежнему ликовал, как весь день.

Он добрался до дому, выпил распаренных в термосе травок, намазал ноги мазью «эфкамон» и улегся в постель. И показалось старому, что он только что снова вышел с поля боя. Не с того, после которого они попали в ледяное болото, за что он всю жизнь корил себя, будто был главнокомандующим, а не простым солдатом. А с того поля боя, где он бежал во весь рост и крошил врага. За Родину! Ура!

Дед еще маленько поворочался в постели, все искал ногам пристанища и, уже почти засыпая, сладко зевнул: «Славно я седни повоевал!»