— Сам иди! Ты же у нас кругом первый! — оставил за собой Мишка последнее слово.

Иван быстро сложил инструменты, закрыл кабину и пошел домой.

Дома он выпустил скот из денников, выбрал объедки из кормушек и посыпал ими пол в стайке. Потом загнал туда скотину и выключил свет. Заперев стайку, пошел в дом.

— Ну, собрались? — с порога крикнул он.

— Мы на концерт пойдем, да, папа? — с разгону ударившись в отцовы ноги, спросил Петя.

— На концерт!

— А я пойду?

— Обязательно! Ты собрался? — присел он к сыну.

— Собрался.

— Молодец.

— Они же не высидят столько, шел бы без них! — сказала Катя, наливая ему тарелку супа.

— Высидим! — из другой комнаты подала голос Наташка.

— Ты уроки сначала сделай! — ответила мать.

— А я уже сделала, только одну строчку осталось написать, вот!

— А ты что, не пойдешь? — спросил Иван.

— Белья вон сколько гладить! Гора целая!

— Потом погладишь.

— Когда потом-то? Каждый раз — потом, потом, оно и копится.

— Наташку заставишь. Будешь белье гладить? — крикнул дочери.

— М-м, — недовольно промычала та.

— Ты что, не хочешь, чтобы мама пошла с нами?

— Ладно, поглажу, — сделала одолжение дочь.

— Я тоже поглажу, — встрял Петя. — Мам, пойдем с нами!

— Ох, какие вы сговорчивые, когда папа дома! Всегда бы так!

— Нет, правда, пойдем!

— Да что там смотреть-то? Детишки будут выступать! Ладно бы свои, а то смотреть на чужих и расстраиваться.

— Из-за чего?

— Что свои такие оболтусы. Дай папе поесть! — она стащила Петю с отцовых колен.

— А вот они посмотрят и, глядишь, сами загорятся. Пойдем, пойдем, — агитировал Иван. — Ну я сам помогу тебе это белье гладить!

— Ой, держите меня!

— Провалиться мне на этом месте!

— Я ведь пойду! — пригрозила жена.

— Ну и пошли!

— Все, одеваюсь!

— Ура! — закричал Петя.

Большой зал нового Дома культуры стал тесен. Шутка ли — свои деревенские ребятишки на фортепьянах будут играть! Говорят, уж больно хорошо их учат в этой музыкальной студии. Зрители несколько раз принимались хлопать, и, наконец, занавес открылся.

На сцене стояли и сидели дети. По залу прокатился рокот узнавания, а новоявленные артисты, щурясь, вглядывались в зал, находили своих, улыбались, перешептывались, прятали улыбки.

Фроловых девчонка объявила песню, и вышла их учительница. Она подняла руки, и ребятишки успокоились, выпрямились. Оркестрик проиграл вступление, и дети запели. И все стало меняться. Песня постепенно набирала силу, и от этого в груди что-то поднималось и поднималось. Иван старался разглядеть каждое личико в хоре. Все вроде бы знакомые, они вдруг стали новыми, неузнаваемыми.

Дети пели просто, безмятежно, — как птички поют, шейки вытягивают. И песня-то была немудрящая, детская, а душу вынимала.

Иван поискал среди головенок, торчавших внизу перед сценой, макушки своих. Нашел, и внутри что-то дрогнуло, и горячей волной поднялись и потекли из глаз слезы. Иван тихонько смахнул их, искоса поглядывая по сторонам. А дети на сцене, казалось, совсем забыли про зал и пели, и песня разливалась вширь, как вешняя вода, затопляя все вокруг. Слезы все текли, и Иван не выдержал этой маеты, поднялся. На взгляд жены ответил:

— Покурить.

Он вышел из ДК, хотел было застегнуть пальто, но махнул рукой. Чего это он расклеился? Тут он вспомнил, что и всегда — по радио там или по телевизору — детский хор тревожил его, тоску нагонял. Только прислушиваться было некогда. Откуда эта тоска? Живет неплохо, лучше некоторых. На работе уважение, дом совхозный, рогатиков полный двор. Мотоцикл без очереди дали. Баян купил хороший, какой хотел. Любую песню сыграет, стоит только раз услышать.

Правда, с баяном не все ладно. Поиграешь-поиграешь, и так муторно становится почему-то, тоскливо! И Катя настораживается, молчит.

Иван стоял посреди улицы. Снег падал на лицо и таял, и от этого лицо было мокрое, но он не вытирал его, а все слушал и слушал шорох снегопада на бумаге афиш. Что-то в нем чудилось знакомое и забытое: «Ш-ш-ша…», «Ванюш-ша»?

Июль. Окно в спальне открыто. Утренний ветерок то царапнет по щекам прохладой с Волги, то погладит нежной пушистой лапкой, теплом с полей. День будет жарким.

Валера проснулся рано. Бабушка выгнала овец в стадо и стучала за стенкой ухватами. Валера услышал, как она осторожно открыла дверь и подошла к кровати.

— Внуче-ок, пора вставать, — раздался ее негромкий певучий голос.

Завтракали они маканцами и парным молоком.

— Ты уж до вечера-то не бегай, — говорила бабушка, — пораньше приходи. Нам с тобой сегодня дрова попилить надо. А то уедешь, кто мне тогда поможет.

— Ага, — сказал, жуя, Валера. — Я только искупнусь и обратно.

— Дров-то немного. Сегодня да завтра, осилим, чай.

— Чай, осилим, — согласился Валера, и они засмеялись.

Июльское солнце стояло высоко над Новой Слободой, когда Валера пришел на пруд. По дороге он заскочил к колхозному клубу, месту сбора всей компании, потом пошли в заброшенные сады, посаженные на склонах оплывших холмов еще в царские времена. Купаться полагалось до посинения, а так как вода в пруду была теплой, возвращался Валера домой в сумерках.

Подходя к воротам, он услышал звук пилы и с досадой поморщился: совсем забыл про обещание. Осторожно открыл калитку и заглянул во двор.

Бабушка пилила дрова. Большая двуручная пила извивалась у нее в руках, взвизгивала, застревала в пропиле, но бабушка упрямо выдергивала ее и продолжала работу. На Валеру она не взглянула. Он постоял, нерешительно подошел и попытался поймать вторую ручку пилы. Бабушка остановилась.

— Явился? — сказала она резко. — Иди, ешь.

Она снова дернула пилу, и снова Валера попытался ухватиться за ручку.

— Иди в дом, — сказала бабушка, — без тебя справлюсь, помощничек.

Валера слонялся по комнатам. Обижался на бабушку: чего она сразу, лучше бы спросила его, где был, и узнала, что он сегодня перенырял всех деревенских и как был горд собой. Злился на себя, за то, что обещал и не выполнил, значит, виноват, а виноватым признать себя очень не хотелось. Самое лучшее, чувствовал Валера, это попросить прощения, но вредное самолюбие не пускало, отталкивало от двери. Валера слушал визг пилы, маялся и упрямо повторял: «А я докажу, все равно, вот увидишь».

Сумерки над Новой Слободой загустели, воздух потяжелел. На центральной улице зазвенели голоса, ребятня собиралась у клуба. Валера вышел во двор, неловко потоптался у калитки.

— Я в кино пойду?

— Ступай.

В кино Валера не пошел, забрался на холм, к самым полям и долго сидел на краешке межи, разглядывая сверху деревню. Зажглись и вскоре погасли окна. Валера задами прокрался к бабушкиному дому, прислушался — тихо — и осторожно открыл калитку. Темнота во дворе казалась гуще, чем на улице, и Валера некоторое время стоял не двигаясь, привыкал.

Недопиленный сушняк темной кучей лежал посредине двора. Ступая осторожно, словно под ногами была не земля, а скрипучие половицы, Валера прошел вдоль ворот к сараю, где хранилась пила, и потянулся за ключом. Обычно он висел на гвозде рядом с дверью. Бабушка не убирала его, считая, что лезть к ней некому — свои все люди, и незачем — ничего особо ценного в сарае не было.

Валера нащупал гвоздь, и настроение у него разом упало. Ключа на гвозде не было.

Задача его осложнялась. Если на этот раз бабушка унесла ключ в дом, то она наверняка повесила его в сенях. Предстояло пройти по высокому, с перильцем крыльцу мимо бабушкиного окна и попытаться открыть дверь в сени (эту дверь бабушка тоже не всегда запирала, чтобы Валера, приходя домой поздно, не будил ее).

По крыльцу Валера пробирался на четвереньках и только у двери встал на ноги и надавил на дверь плечом. Немного ему надо было времени, чтобы убедиться, что и эта дверь закрыта на внутренний засов.