— Ничего, подойдет. И вид у нее подходящий для подпольщицы. Пусть она пока не знает, куда поедет и с кем будет работать. Устроюсь в Керчи — вызову.

Так вот об этой Лидии Николаевне я и рассказал Владимиру Семеновичу. Он обещал прислать ее ко мне в Керчь.

Все эти разговоры о подполье и подготовка к нему были очень тяжелы и для Владимира Семеновича и для меня. Когда в городе еще и боя не слышно, заранее готовиться к тому, что здесь, вот в этом доме, будут враги, — очень мучительно.

Но даже в эти напряженные дни нашлись минуты, когда я искренне, до слез смеялся.

Зашел у нас с Владимиром Семеновичем разговор о том, что мне нужны для подполья рация и типография. Рации у него не было, он собирался ее достать через командование.

— А типографию забирайте нашу. «Американка»! Подойдет?

Я, к стыду своему, не знал, что такое «американка».

Он объяснил. Я так и ахнул:

— Батюшки! Станок — тонна весом! Куда ж я с ним денусь?

Помню, тогда я впервые задумался над тем, что до войны как-то стерлись грани между молодыми коммунистами и нами, старыми. И только готовясь к подполью, я увидел, как резко отличается от нас молодое поколение. Ведь мы, по сути дела, воспитывались в подполье, оно вошло в привычку, въелось, так сказать, в нашу плоть и кровь. А они выросли после революции, привыкли ходить, высоко держа голову, совершенно не привыкли скрываться.

Только поэтому и мог предложить мне Владимир Семенович свою тысячекилограммовую «американку»; только поэтому Сироте не пришло в голову, что у коммунальных домов при немцах могут объявиться старые хозяева.

Я объяскил, что вся моя типография должна быть в небольшом чемоданчике: деревянная коробка для набора, валик, шрифт на одну-две листовки…

Мы сделали в два дня все, что можно было сделать. На прощанье Владимир Семенович настойчиво посоветовал мне немедленно эвакуировать жену из Керчи.

— Ну, а сами… — Он крепко обнял меня и поцеловал. — А сами, Иван Андреевич, месяца два сидите, чтоб я не слышно и не видно было. Только приглядывайтесь. А потом уж начинайте. Не мне вас учить.

Мы попрощались, и я уехал в Керчь, захватив с собой четыре ящика вина для чебуречной, которую намеревался открыть при немцах.

В ночь на 25 октября я вернулся в Керчь. Условились, что Сирота обеспечит несколько квартир для приезжих подпольщиков и приготовит необходимые документы. Он обещал также помочь моей жене эвакуироваться.

Навсегда мне запомнился этот невеселый день. Пароход уходил в одиннадцать. Последние перед разлукой пасы мы с женой просидели в пустых стенах моей явочной квартиры.

Я даже проводить ее не мог. Лишь издали услышал гудок парохода. Пожалуй, это были самые тяжелые минуты, какое-то полное прощание с прошлым. Была семья, дом, хорошая, налаженная жизнь — и вдруг все это поглотила война. Сижу один за пустым столом, в чужой квартире, с фальшивыми документами…

Думаю, у каждого бывает момент, когда остро и безошибочно ощущаешь в себе рождение нового чувства, той страшной силы ненависти, которая нарастала потом с каждым днем. Да, пожалуй, не знаю, прошла ли она и теперь, эта ненависть. Может ли она полностью пройти после всего того, что каждый из нас видел и пережил!

Сложив в чемодан свои небогатые пожитки, а инструмент — в вещевой мешок, я отправился на новую квартиру. По дороге зашел на базар, купил три кило свежей рыбы и принес хозяйке «подарок из колхоза».

На работу в Рыбакколхозсоюз я выходил во-время, просматривал отчеты колхозов, делал выписки, как заправский диспетчер. В середине дня я «по заданию председателя» отлучался на два-три часа. Это время я проводил на своей явочной квартире и встречался с нужными мне людьми.

Начали приходить от Сироты коммунисты, намеченные горкомом для подпольной работы, но почти никого из них я не решился использовать.

Все они были квалифицированные рабочие, стахановцы, по большей части уроженцы Керчи, партийные активисты, широко известные в городе.

Я сказал Сироте, что эти люди очень хороши для партизанских отрядов, но в Керчи их оставлять нельзя. В лучшем случае их отправят на работу в Германию, но, как советский актив, они легко могут попасть и в гестапо.

— Давай малоизвестных людей, постарше возрастом. Совсем нет женщин, а их нужно побольше. И не обязательно, чтобы все были коммунисты. Очень желательно привлечь беспартийных патриотов.

Я обратил внимание Сироты и на то, что мне особенно нужны специалисты: гравер, наборщик, радист, машинистка.

Охотно согласилась остаться в подполье беспартийная наборщица Никишова. У ее родителей был свой дом на окраине города, работала она в типографии. Мы условились, что при немцах она выждет некоторое время, заслужит репутацию «благонадежной», а потом постарается устроиться в типографию. Я поручил ей теперь же на всякий случай приготовить немного шрифта.

А вот с комсомолкой работницей-швеей Полей Говардовской мне пришлось поспорить. Поля настаивала, чтобы я ее оставил в подполье, а я не хотел, потому что она еврейка.

Как было она обиделась, когда я выставил эту причину!

— Я родилась и выросла при советской власти и никогда не чувствовала разницы между евреем и русским, А теперь, когда нужно защищать Родину, вы мне об этом напоминаете…

Я сказал, что с евреями немцы расправляются особенно жестоко.

— А я думаю, что немцы со всеми советскими людьми расправляются одинаково.

Пришлось ей уступить. По внешнему виду она больше была похожа на армянку. Мы договорились, что сделаем ее по паспорту армянкой. Родные ее — мать и сестра — эвакуируются, ей мы достанем швейную машину, и она будет работать на дому портнихой.

Я встретился с Пахомовым, высоким смуглым человеком с резкими чертами лица. Каменоломни Пахомов знал прекрасно и подробно о них рассказал:

— Каменоломни находятся на глубине от пяти до двадцати пяти метров. От главных проходов идут во все стороны разные штольни — широкие и узкие, высота кое-где больше человеческого роста, а в некоторых местах можно пробраться только согнувшись. Там легко запутаться даже бывалому человеку. Деревня Аджи-Мушкай находится на каменоломнях.

— Значит, потайной выход сделать можно?

— Конечно, можно! По-моему, это неплохое укрытие для партизан. Скверно только то, что там нет воды. Но мы уже сделали резервуары, создали продбазы, склады боеприпасов…

Не имея помещения для типографии, я решил на первое время передать ее Пахомову в каменоломню. В последнюю нашу встречу я отдал ему шрифт, полученный мною от Сироты. Мы обменялись явками. Пахомов должен был прислать ко мне своего связного. Он же должен был снабжать подпольщиков оружием и взрывчатыми веществами для диверсионной работы.

27 октября — памятный для керчан день. Было тихо, небо безоблачно. Я только что вышел из своего «учреждения» и направился на явочную квартиру. Вдруг над морем появилось шесть «юнкерсов». Одно звено начало сбрасывать фугасные бомбы на порт, другое — на госпиталь и на жилые дома. Было много убитых и раненых.

К несчастью, одна бомба попала в только что подошедший пароход со снарядами. Начались оглушительные взрывы. Сила взрывов была такой, что огромный котел парохода пролетел над моей головой и со страшным грохотом упал в центре города. В порту возник огромный пожар.

С трудом добрался я до явочной квартиры и остался там ночевать, а утром, до начала работы, пошел на улицу Кирова показаться хозяевам и проверить, цел ли дом.

В городе было много разрушений. Особенно пострадали набережная и улицы, прилегающие к порту. На мостовой и на тротуарах зияли воронки от бомб, валялись неразорвавшиеся снаряды, камни, куски металла, убитые лошади. В разрушенных домах копошились люди, собирали уцелевший скарб и уходили на окраины. Наш дом оказался наполовину разрушенным взрывной волной. Через дыру в крыше светилось небо. Перепуганные хозяева грузили вещи на дроги.

Старуха и слушать не хотела моих уговоров: