Сарабузские диверсанты заминировали два эшелона с боеприпасами. На аэродроме было взорвано четыре вагона с бочками бензина, а на станции уничтожены четыре бочки отравляющей жидкости, приготовленной немцами для порчи муки.

Я побывал в гражданском лагере и повидался с симферопольскими подпольщиками: «Тарасом» и руководителями патриотических групп «Муси» — Пахомовой, Усовой, Щербиной, Самарской и другими. В беседе с ними выяснил много важных деталей о положении оставшихся в городе подпольных групп. Сам «Тарас» ушел в лес из предосторожности. Он часто бывал на квартире «Луки» и боялся ареста. Все его подпольщики сохранились и остались на своих местах.

— А как произошел провал работников театра? — спросил я у него.

— Этого я не знаю, — ответил он. — Но до ареста я им предлагал уйти в лес. Артист Добросмыслов заявил мне так: «Наша группа должна остаться здесь до самого последнего момента. Без нас немцы могут сделать с театром все, что угодно. Нужен свой глаз». А Николай Андреевич Барышев, кроме этого, еще и потому не ушел, что не хотел оставлять старика-тестя, который из-за болезни в лес итти не мог.

После беседы с подпольщиками для меня стало ясно, что мы имеем все условия для продолжения нашей подпольной деятельности в Симферополе. Сохранились наша радиостанция, по которой «Анодий» продолжал регулярно нас информировать о положении в городе, радиоприемники, типография, нашлись новые конспиративные квартиры и связные, не менее двухсот подпольщиков остались на месте, не затронутые провалом, сохранились спрятанные в городской библиотеке двадцать мин, в Сарабузе имелись винтовки, гранаты и пулемет.

Гестаповцы нанесли нам сильный удар: из наших рядов вырван ряд прекрасных работников, но уничтожить подпольную организацию врагу не удалось. Подпольный горком партии проделал немалую работу. Под его руководством было совершено более шестидесяти диверсий, взорвано одиннадцать вражеских эшелонов с боеприпасами и техникой, склады снарядов и бомб в совхозе «Красный», уничтожено более тысячи тонн горючего, при взрывах убито и покалечено немало фрицев. Мы распространили по городу и железной дороге до пятидесяти тысяч газет и листовок, полученных из леса и отпечатанных в подпольной типографии. Проделана порядочная работа по разложению войск противника и по доставке штабу партизан ценных разведданных.

«Ради такой работы стоит рисковать!» думал я. Тяжело было мириться с мыслью, что перед решающими ударами Красной Армии по врагу подпольному горкому пришлось уйти из города. В памяти ярко вставали рассказы «Муси» и других подпольщиков о том, как трудно было им работать без постоянного партийного руководства на месте.

Я решил вернуться в Симферополь. Главной помехой в этом было то, что нам не удалось до конца установить предателей. Это, конечно, было самое страшное. Но меня успокаивала твердая уверенность в том, что я лично знал немало замечательных патриотов, на которых я мог вполне положиться. В случае необходимости я мог укрыться в тайнике «Анодия» или в сарабузских каменоломнях. «Да, я могу снова пробраться в Симферополь, — думал я, — но для этого мне нужно по-новому законспирироваться. В том виде, в котором я был до сих пор, мне уже появляться в городе нельзя. Нужна другая профессия, одежда, документы». Я решил вернуться под видом учителя; сбрить голову, сменить свои очки в железной оправе на пенсне, надеть хороший костюм, пальто, шляпу и запастись соответствующими документами.

О своем намерении вернуться в Симферополь я поговорил с «Саввой» и предложил ему пойти вместе со мной. Он без колебаний согласился. Мы условились, что о нашем возвращении в город никто из подпольщиков и партизан в лесу не должен знать.

Свои соображения о дальнейшей подпольной работе я высказал Павлу Романовичу. Он запросил обком партии. После продолжительного молчания прибыл ответ: «Решайте на месте».

Мы начали готовиться, но у штаба в лесу не оказалось нужных нам документов и одежды. Я решил слетать в Краснодар, приобрести там все необходимое.

Но погода все еще продолжала оставаться плохой. Каждый вечер я ходил с Гришей Костюком на аэродром в ожидании посадки самолетов. «Дугласы» не раз гудели над нашими головами и из-за плохой видимости не могли приземлиться, Мы возвращались в лагерь с надеждой на хорошую погоду «завтра».

Лишь 7 апреля в одиннадцать часов ночи наконец-то приземлился «Дуглас», и я вместе с больными и ранеными полетел на Большую землю. В Краснодар я прибыл 8 апреля. В тот же день началось давно желанное наступление Красной Армии на крымском фронте, и через пять дней, 13 апреля, наши войска и партизаны вступили в Симферополь.

Я прилетел в Симферополь на третий день после его освобождения. Повидался с Павлом Романовичем и Луговым и в тот же день пошел разыскивать своих подпольщиков.

Одной из первых я нашел жену «Хрена». Похудевшая, тоненькая, Люда показала мне своего новорожденного сына — маленького Виктора Ефремова.

Люда повела меня на Студенческую, 12, в бывшее здание гестапо, где она видела «Хрена» в последний раз.

Уже по-летнему грело наше ослепительное южное солнце, с гор тянуло свежим ветром, улицы были полны народа. В эти первые дни людям хотелось больше двигаться, глубже дышать, громче разговаривать и смеяться — свобода после стольких месяцев тюрьмы!

Мы вошли в пустынный двор. Меня поразила какая-то особая, кладбищенская тишина и тяжелый, удушливый запах.

— Пойдем, я уже была здесь!

По пустым коридорам Люда привела меня в темную, сырую камеру с замурованным окном.

Я зажег спичку и сначала увидел на стенах только подтеки сырости и темные застывшие брызги. Но, присмотревшись, различил надписи. Все стены были покрыты ими — писали карандашом, выцарапывали чем-то острым.

— Тут, Иван Андреевич, — показала Люда, и я прочел:

На этих же стенах мы нашли последние слова Бори Хохлова:

Вот еще надпись:

«Здесь сидела Зоя Рухадзе с 10.III.44 по…» — видно, не успела дописать.

А вот наш подпольщик, печатник из типографии:

«Шевченко Михаил. Симферополь, Сакская, № 12. Наверное, на Марс. 22.III.44».

«Здесь сидела последние минуты учительница Драгомирова. 2.XI.43. Джанкой».

«Семенченко Шура, 20 лет, погибла за Родину. Передайте родным, чтобы отомстили за меня и за сына. Бахчисарай, Пожарная, № 15».

«Сынуля, Женичка! Прощай, сынуля Женичка! Сегодня я буду расстреляна. Веди мое дело, не предавай никого, будь патриотом Родины. Грудина Ольга».

Люда сказала, что Грудина сидела с ней в одной камере.

Женщина зажигала спичку за спичкой, а я плакал и переписывал, переписывал с этой стены каждое слово.

И вдруг что-то странное показалось мне, какие-то недописанные слова:

«Погибла за Родину, прощайте… (зачеркнуто) и боевые товарищи, отомстите за пролитую нашу кровь. Нас предали… (зачеркнуто)».

Во многих надписях были вычеркнуты целые фразы.

— Когда я приходила сюда первый раз, все было, — сказала Люда. — Многие писали, кто их предал.

Вот когда я всем существом своим почувствовал: город освобожден, но борьба не кончилась. Ведь ходит же среди нас, по нашим солнечным улицам кто-то, кому понадобилось бежать к этой сырой, запятнанной кровью стене и выцарапывать последние слова расстрелянных.

По моей просьбе, к сожалению запоздалой, около здания была поставлена охрана.

Я сразу же поехал и в совхоз «Красный», где немцы устроили концлагерь и застенки.