В палате кроме меня — никого, и что-то мне подсказывает, вряд ли, пока я спал, соседи удалились на перекур или отправились в столовую. Все койки идеально застелены, а тумбочки также идеально пусты.

Все, кроме моей. Тут все, вроде бы, в норме. Синий томик Герберта Уэллса из полного собрания сочинений, на обтрепанном корешке — цифра 2.

«Война миров». Хорошая книга для больницы.

Почему именно для больницы? С чего ты взял? Ничего себе, подходящий роман. И какими, по-твоему, терапевтическими свойствами могут обладать зловещие инопланетные треножники, ходячие циркули размерами с телебашню, хватающие спасающихся бегством бедолаг, как деревенские мальчишки — несчастных раков из-под коряг в пруду на окраине села?

Мне где-то когда-то попадалось, будто в минувшую Мировую войну очутившимся в госпиталях солдатам в качестве терапии прописывали «Трех мушкетеров» Дюма, и самые безнадежные шли на поправку. Целые палаты тяжелораненых фронтовиков стояли в очередях, книг на всех не хватало, а, если среди пациентов оказывался человек, наделенный даром чтеца, опаленные на полях сражений ветераны замирали как дети, очарованные сказкой, рассказанной мамой или бабушкой.

Наверное, мне читали роман Уэллса, когда я был маленьким, проносится у меня, и я даже вижу себя под одеялом, с компрессом на лбу и сжимающим под мышкой градусник, а рядом — женский силуэт. Мамин?.. бабушкин?.. Не знаю. Их лица расплывчаты, и это пугает.

Проведя ладонью по лбу, на нем — испарина, возвращаю взгляд на прикроватную тумбу.

Рядом с томиком Уэллса — литровый картонный пакет сока Jaffa, старомодный граненый стакан и куча носовых платков.

Странно, как тихо… — приходит новая мысль. — Быть может, сейчас, тихий час?

Поскольку в палате, кажется, больше изучать нечего, смотрю в окно. За замызганными стеклами — голые мачты тополей под серым небом, излучающим тусклый безрадостный свет.

Н-да… Март, не иначе. Ну, или ноябрь…

По спине снова пробегает холодок. Черт, я не имею ни малейшего представления, какая сейчас пора года, не то, что дата календаря. Это открытие шокирует, оказывается, у меня амнезия?

Стоп. У меня 14-го ноября — день рождения, — спохватываюсь я. — К тому же, я в курсе, кто такие Александр Дюма и Герберт Уэллс. Первый — признанный прародитель современной беллетристики, его герои пережили своего создателя, и теперь принадлежат всему человечеству. Второй — великий английский фантаст, автор «Войны миров» и еще десятка-другого произведений, побывавший в гостях у самого Ленина, и назвавший того «кремлевским мечтателем».

Ха, вот и пожалуйста, фамилия Ленин для меня не секрет. Так звали одного из последних Потрясателей Вселенной, наворотившего достаточно, чтобы быть, подобно Хеопсу, законсервированным в персональном мавзолее. Правда, я не уверен, будто обретя усыпальницу под сенью стен московского Кремля, диктатор одновременно обрел бессмертие. Как по мне, судьба его тела скорее напоминает наказание.

Трясу головой как лошадь, которую допекли оводы. В конце концов, у меня сейчас хватает проблем и без «вождя мирового пролетариата». Что мне до него, если я без понятия — кто я и как сюда попал. И, кстати, где находится это «сюда»? Какой толк от дня рождения, «Войны миров», или Атоса с д’Артаньяном, если я — даже имени своего не помню?!

С замиранием сердца ощупываю себя в поисках повреждений. В первую очередь — голову. Пальцы, словно невод, прочесывают волосы. Оказывается, у меня — шевелюра, практически до плеч. Щеки — украшены трехдневной щетиной. На левой — чувствую шрам, но, похоже, рубец очень старый. Испытываю некоторое облегчение, не обнаружив никаких травм. Меня, пускай, самую малость, отпускает, в голове проносится образ полярника, оставленного товарищами — нести вахту на далекой станции, и, слегка одичавшего, в силу понятных причин.

Так-с, далее…

На мне — спортивный костюм Adidas, доукомплектован белой футболкой с надписью Bad boys go to hell, Good boys go to Turkey!

У меня вырывается непроизвольный смешок:

— Ха… Чур, я в Турцию, в номер отеля, отмеченного пятью, а лучше, семью «звездочками». Первая линия, вид — на пляж, и all inclusive…

— Только это — нифига не Турция.

— Это даже не крикливый стамбульский рынок «Капалы Чарши» в старом городе, где некогда бойко торговали рабами, а сейчас не рекомендуется ловить ворон, чтобы не остаться без бумажника.

Звук охрипшего голоса кажется чуть ли не вульгарным, нарушая полнейшую, звенящую тишину. Стараюсь проигнорировать неприятные мысли, продолжаю осмотр.

Итак, под одеждой — целое на ощупь тело, ничего не задето. Ни гипса, ни бинтов. Вывод напрашивается сам собой: либо у меня — внутренние травмы, и тогда помимо выборочного выпадения памяти, я страдаю еще и синдромом отсутствия боли.

Либо, я угодил в дурдом…

Эта, последняя мысль, действует, как холодный душ. Конечно, насколько я могу судить по фильмам, стенам психушек полагается быть оббитыми толстыми войлочными матами. У меня же даже не изъяли стакан, который одним коротким движением можно превратить в «розочку».

Может быть, я не буйный?

Конечно, не буйный! Ты ж Уэллса читаешь.

Очень смешно, ха-ха…

И все же, я успокаиваюсь, глотаю немного апельсинового сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает посетить голову, перегруженную совершенно иными соображениями. Но, сок превосходен, делаю второй глоток.

Встаю, пружины кровати уже не скрипят, — визжат. Потягиваюсь. Не слышу знакомого хруста суставов. Не беспокоит даже старая травма колена, и это — в откровенно промозглую погоду, если, конечно, верить картинке за окном. Откуда-то я знаю, что травма была, это обнадеживает, суля возвращение памяти.

Надо кого-то найти и спросить, что со мной случилось…

Дельная мысль…

Поправляя брюки, думаю о том, что не люблю спортивной одежды. Вообще никогда не любил. Видимо, ничего более подходящего дома не нашлось.

Мысль о доме не вызывает в сознании никаких конкретных образов. Никаких ассоциаций. Я его не помню. Нас разделила непроницаемая стена, прочная переборка, как на морских судах.

— Не все сразу, — успокаиваю себя.

Обуваю домашние тапочки, дожидающиеся хозяина у кровати. Я бы предпочел более «серьезную» обувь, но никакой другой не видать.

И на том спасибо.

Тяну дверь на себя. Она подается легко, без скрипа. Вопрос с психбольницей отпадает окончательно. Там незапертых дверей наверняка нет.

Выглядываю из палаты, осторожно, будто шпион из черно-белого кинофильма сталинской поры, когда шпиономания достигла масштабов пандемии. Вижу длинный угрюмый коридор, уходящий на десятки метров в обе стороны. Ближнюю стену, будто клавиши гигантского фортепиано, перемежают двери-близнецы моей, на противоположной — ряд окон, пропускающих все тот же мертвенно-серый свет. Людей не видно. Ни пациентов, ни врачей, никого.

Сворачиваю направо. Иду, стараясь не шлепать тапочками, с легким интересом разглядывая таблички с номерами палат на проплывающих мимо дверях («7», «6»…) и информационные стенды, украшающие стены.

По данным на декабрь 1981 года органами здравоохранения ведущих капиталистических государств зарегистрированы несколько тысяч больных СПИДом! Среди наиболее подверженных риску категорий населения выделяются наркоманы и представители сексуальных меньшинств…

Обращаю внимание на аляповатые рисунки из категории «наглядной агитации», выполненные безвестным советским художником за пару лет до моего рождения. Они напоминают пожелтевшие плакаты из подсобки бывшего школьного кабинета НВП. Ушедшие в прошлое, как и наскальные рисунки кроманьонцев — только представляющие, пожалуй, гораздо меньший интерес для археологов.

Пока…

Замечаю впереди дверь с табличкой «Комната медсестер». Я думаю, это как раз то, что надо.