Опускаю руку на кровать. Под пальцами немедленно шуршит бумага. Даже не глядя, знаю — это «Городские Ведомости». От нечего делать беру газету в руки. Томик Уэллса по-прежнему на тумбе, но мне сейчас не хочется читать о марсианах, поступавших с людьми так, как сами люди ведут себя с соседями по планете Земля. Например, с крабами, ползающими по аквариуму в супермаркете до тех пор, пока чей-то палец не постучит по стеклу.
Снова углубляюсь в газету и — обмираю. Потому что теперь другой не просто номер (к этому я уже готов), но и сама газета. Вместо вычурной, стилизованной под старину надписи: «Городские Ведомости» — крупными чеканными буквами: «Красное Знамя Индустриального района». Правее оттиснута парочка черно-белых орденов, один с крейсером «Аврора», его прожектор сверлит туман в поисках цели, самая подходящая мишень, вне сомнений, Зимний дворец, второй орден — с кованым ликом Ильича.
Ну и ну…
В голове, помимо воли, проносится адресованный «Авроре» крамольный стишок советской поры: Лучше бы тебя родная, утопили самураи…
Кто бы спорил. Ведь именно с залпа этого, захваченного матросами-большевиками царского крейсера началась Октябрьская революция в России. Так, с лету, и не скажешь, у какого еще выстрела на протяжении всей человеческой истории, случалось такое грозное и многоголосое эхо, гулявшее по миру семь десятилетий.
Смотрю на дату в верхнем правом углу. Так и есть: у меня на коленях — пришелец из исчезнувшей с карты страны Советов, где б еще додумались награждать орденами периодику? Впрочем, газета не слишком стара, ее отпечатали в мае восемьдесят седьмого. Она — как весточка из эпохи, когда я ходил пешком под стол.
Заинтригованно переворачиваю страницы, подумывая, что раз уж на то пошло, газета вполне может быть предшественницей «Ведомостей», сменившей вывеску вместе со многими другими учреждениями, когда, в ходе Перестройки, затеянной Gorby в «Империи зла», советские сакральные символы утратили былое значение, перекочевав на страницы журналов вроде Playboy, где некоторое время производили фурор, правда, будучи повешенными в непривычных местах.
Разглядываю фотографии, не узнаю ни одного лица, за исключением разве что Михаила Горбачева, совершающего очередной заграничный вояж. Заголовки пестрят словечками вроде «гласности» и «нового мышления», кругом сплошные политические баталии на тему, как быть, зато, ни намека на рекламу.
Быстро просматриваю номер до конца, именно «в хвосте» мне уже попадались заметки, наделенные неким скрытым смыслом и адресованные персонально мне.
На предпоследней странице в глаза бросается коротенькая статья. Автор пишет о проблемах, стесняющих вернувшихся из Афганистана солдат. Там уже восьмой год, как там война. Быть может, и не самая кровавая из всех, затеянных при участии коммунисты, но затяжная и изнурительная, словно хронический недуг, подтачивающий здоровье организма.
С первых же строк становится ясно, Перестройка набрала обороты, прежде само слово Афганистан угодило под негласный запрет. Цензоры ухитрились вымарать его даже из экранизации «Этюда в багровых тонах», где доктор Ватсон Виталия Соломина вернулся из безликих восточных провинций…
Неторопливо просматриваю материал. По словам его автора, воины-интернационалисты, как в Союзе называют ветеранов, по возвращении на Родину обнаруживают, что им, оказывается, никто не рад. Ибо их ждут не распростертые объятия, а тошнотворные очереди на жилье, пустые прилавки магазинов и протезы, не уступающие по качеству изобретенным инквизиторами «испанским сапогам». Газете двадцать лет, но, в целом, все понятно. В восемьдесят седьмом плановая экономика трещит по швам, страна, безработица из страшилки про «их ужасные нравы», становится мрачной реальностью в стране, где за тунеядство только вчера давали срок. Что же до легендарного квартирного вопроса, упомянутого Булгаковым в запрещенном романе, то он, понятно, тоже никуда не девался, даже Отечественная война, представьте себе, не помогла.
Подмечаю и еще одну интересную деталь. Выражения, которыми оперирует автор, осторожны. Чувствуется, хоть Горбачев и отменил цензуру, привычка оглядываться на Министерство Правды из романа Оруэлла в крови, как у летчиков мировой войны, либо вращаешь башкой по сторонам, либо сбивают, и падаешь. Только под конец автор позволяет себе перевести проблему на качественно иной уровень, коснувшись вьетнамского синдрома, его еще не принято звать афганским, и буквально в двух словах рассказывает об обезумевшем ветеране. Тот, непонятно из каких соображений, похитил своего малолетнего сынишку, благо, ушел недалеко, задержан и препровожден на лечение. Радует, мальчишку в целости и сохранности вернули домой. Статья завершается на оптимистической ноте, медики обещают вернуть бывшего интернационалиста обществу, которому надлежит крепко подумать о создании институтов социальной адаптации для тех, кто в ней так остро нуждается…
Со сложными чувствами откладываю газету на тумбочку. Голова идет кругом. Меня снова клонит в сон. Впрочем, наверное, так и должно быть, ведь я в больнице. Ложусь и закрываю глаза.
***
Вижу улицу, освещенную ярко, как операционная. Дождя давно не было, но пыли не очень много. Ее просто некому подымать. Стоит полный штиль, и будь где-то поблизости парусная шхуна, ее паруса бы безвольно повисли. Не видно ни людей, ни машин. Только бесконечные живые изгороди, и белая «Лада» на границе видимости, у самой рамки этой картины. В общем, ничего особенного, но, когда я оборачиваюсь, чувствую себя совсем маленьким мальчиком, с замиранием сердца спускающим посреди ночи ноги с кровати с ужасом ожидая, что на щиколотку лягут холодные и скользкие пальцы какого-нибудь монстра. Ощущение неприятное, но реальное до мурашек на коже, вставших дыбом волос и холодка под сердцем. Страх выталкивает меня из сна, как сжатый воздух торпеду из соответствующего аппарата подводной лодки. Я снова просыпаюсь в поту.
IV. Афганец
Вечер. Жужжит лампа.
Я встаю и оглядываю палату. Старичка уже нет. Я нисколько не удивлен.
— Ну, vaya con Dios… — говорю я пустой койке.
На моей тумбочке стакан с чаем. Это Lipton, судя по бирке, висящей на тонкой белой нитке. От него поднимается пар. Следовательно, чай горячий. Кто его заварил для меня? Не стоит даже ломать голову.
Я беру стакан в руки, ощущаю приятное тепло под ладонями. Втягиваю носом аромат. В стакане плавает долька лимона, его запах тоже присутствует, как составляющая часть букета. Пью чай небольшими глотками, смакуя тепло, разливающееся внутри, и только теперь ощущаю, как сильно замерз.
Может, я простыл? Заболеть в больнице, как тебе?
По-моему, болеть в больнице — совершенно логично.
Надо бы раздобыть термометр, а заодно — упаковку аспирина.
Допив чай, прожевав лимон и сплюнув косточки в ладонь, двигаюсь по проходу между койками, думая о том, что неплохо бы накинуть на плечи что-нибудь посущественнее спортивной куртки. Смотрю на сверкающую никелем вешалку и не верю своим глазам: на ней, висит длинное черное пальто до пят. Мое пальто, в котором я отшагал чуть ли не все двенадцать институтских семестров. В боковом кармане — черная вязаная шапка.
То, что нужно дяде Джону.
Машинально улыбаюсь этой фразе, почерпнутой некогда у солдата из кинофильма «Хищник» в переводе Гаврилова. Мне бы такие навыки, как у них. Впрочем, наверное, в Госпитале они мне не пригодились бы…
Быстро закутываюсь в теплые вещи, жалея, что комплекту не достает сапог, и только потом выхожу в коридор, чувствуя себя гренадером общипанной казаками Великой армии Бонапарта с восточного берега Березины. Иду вдоль окон, лениво наблюдая за тем, как свет фонарных столбов отражается в лужах. До меня не сразу доходит, что на деревьях в парке появились новорожденные зеленые листочки. Они невинно подрагивают под каплями дождя.
Весна?! Не может такого быть!
Поскольку в правой все еще зажат стакан, левой судорожно шлепаю себя по карманам в поисках мобильного телефона, чтобы посмотреть, какое сегодня число. Вдруг кто-то берет меня под локоть. От неожиданности чуть не роняю чай. Резко обернувшись, вижу мужчину в инвалидной коляске. У него нет ног. На нем старый шерстяной спортивный костюм советского образца на молнии, с широким окладным воротником. Брюки с белыми лампасами по бокам завязаны ниже колен. На вид ему хорошо за сорок. На изувеченном шрамами лице даже при плохом освещении выделяются пронзительные живые глаза. Под глазами — солидные мешки, свидетельствующие об изношенных почках. Незнакомец смотрит на меня с прищуром.
