Кстати об Африке. Готов на Луну бы,

даже на полусферу, невидимую нам —

только бы не читать газетные Лумумбы,

утренних заголовков странные имена.

Я люблю этот континент к югу от Европы,

оттуда Пушкин и слоновая кость,

там муха це-це и ужасные микробы,

и совершенно отсутствует холодный норд-ост.

Фантазия литераторов непрерывно рожала

замечательные описания носорогов и дикарей,

путешественники фотографировали Килиманджаро

и ритуальные картинки на баобабовой коре…

Но что ж это, что ж это, о чем я, зачем я?

Ведь я не об Африке, я о Вас.

Какое сегодня имеет значение

газетных событий шаляпинский бас?

Плевать и на нашу слякоть и на не наши розы,

они одинаково зеленые через бутылочную призму.

Мы сегодня ассенизаторы и виновозы,

Новожиловым мобилизованные и призванные!

Новожилов купил тромбон

на свои трудовые, кровные,

их потом оплатит профком,

без обману, в тютельку ровно.

Новожилов терзает мундштук,

извлекает кошмарные звуки,

но в восторге от этакой штуки

будет ихний музрук Олещук!

Для Тюмени тромбон — сюрприз,

для тебя — дорогая причуда.

Ну-ка, крепче губами упрись,

если есть еще силы покуда —

разве голос твой оскудел,

разве дрогнули твои бронхи?

Может, это и есть твой удел?

Ну-ка, грохни!

В суете твой талант погребен,

суета недостойна таланта,

выноси на эстраду тромбон

и раскланивайся галантно.

Позабудь, отсеки, отруби

голоса миновавшей эпохи,

и труби, и труби, и труби

и на выдохе и на вздохе!

Не рулады, пронзительный звон —

разметалась душа по октаве,

заливай, медногорлый тромбон,

о любви и о славе!

Покачнись, ошарашенный зал,

ты зажат в оглушительных лапах,

тромбонист тебе правду сказал —

он пророчит. Он гений. Он лабух.

Еще в горле комок не разжат.

Еще губы его дрожат.

Еще пальцы сжимают неровно,

все — и трепет, и торжество,

лебединую шею тромбона,

лебединую песню его.

Говорят, что никакого шила

в никаком мешке не утаишь.

Дорогой мой Отик Новожилов,

как живешь ты и на чем стоишь?

Ты живешь у черта на куличках,

в граде, называемом Тюмень,

ты живешь в обидах вечных, личных,

наводящих тень не на плетень,

под ударами невидимых плетей

голова, кудрявая неслишком…

Мощный, благородный лоб Сократа,

синхрофазотронной мощи ум

шустрая тюменская эстрада

арендует без тяжелых дум.

Ей давай веселые спектакли,

конферанс давай, гони куплет,

нет ей дела, миленький, не так ли,

что в тебе перекипел поэт?

Вот ты бегаешь, куплеты сочиняешь,

достаешь электробарабан,

поневоле думать начинаешь

ты подстать египетским рабам.

День за днем над головой, как плиты,

до небес накоплено обид,

но зачем нам, Отик, пирамиды,

разве нам нельзя без пирамид?

Отчего в глуши Втузгородка,

в загородках бедного барака,

реже приходила жить тоска

и точней планировалась драка?

За окном стучало домино

и скрипели ржавые качели,

и исподние — полным-полно

на веревках флагами висели.

А у нас на небольшом столе

«три семерки» правят ходом спора,

и, поскольку все навеселе,

спор проходит сам собою скоро.

Повисают жаркие слова,

остывают страсти и мордасти,

набухает звоном голова —

здрасьте!

Здравствуйте, маэстро-рифмачи,

почитайте что-нибудь такое,

не греми, жена, посудой, не ворчи,

дочь оставь в покое…

Он встает в простенке у окна,

в позе, репетированной рингом,

и душа его напряжена,

словно перед поединком —

словно из вулкана, не из губ,

и не звуком, а громами словно

выплеснется на бегу

горлом кровь,

а не простое слово!

Отик, Отик, что с тобой, ответь?

Интонации великого артиста.

Это пенье, эта сталь и медь,

и сюжет про графа Монте-Кристо,

и финал, трагический, как смерть,

и смешной, как та же смерть вприсядку, —

как сумел ты, как ты мог посметь?

………………

Самолет заходит на посадку.

Вот коснулся грешной он земли,

вот утихли страшные моторы…

Слышно, как колышутся вдали

гулом потрясенные просторы.

Господа пролетарии! Товарищи буржуа!

Встаньте на цыпочки, затаите дыханье!

В этих комнатах он колбасу жевал

и говорил стихами.

Здесь в каждом предмете — траур утрат,

любая штучка — примета:

вот этот будильник прерывал по утрам

дивные сны поэта.

Любой листочек в реестр занесен,

боже упаси вас чихнуть или дунуть:

вот эта газета погружала в сон

его вечерние думы.

Вот стол. Вот стул. Вот шкаф и диван.

Обратите вниманье на форму дивана:

здесь часто полеживал наш титан,

диван хранит очертанья титана.

Теперь извольте взглянуть на обувку:

потрепана, держится еле-еле…

А в этих тапочках он лежал в гробу —

как видите, даже не потемнели.

Вот авоська. Он с нею ходил в магазин,

на ходу обдумывал поэму и повесть.

Вот рюмка. Ею чокался с ним, не помню уж кто…

какой-то Дробиз…

Снимите шляпы! В этой квартире,

как супом на кухне, пахнет поэзией.

Здесь проживал крупнейший лирик

Урала, России и Азии.

Во веки веков для читающей публики

не будет в России места священнее!

Осмотр окончен. Прошу по рублику

на текущий ремонт помещения.

Дорогой товарищ Отик,

разевай пошире ротик,

веселись, как в Первомай;

если заболит животик —

принимай антибиотик,

если грустным станешь, Отик —

антиотик принимай!

Хоть с годами стал ты, Отик,

гладким, как камчатский котик —

это вовсе не беда.

Пусть слегка мы облысели,

есть еще у нас в резерве

и усы и борода!

Будь всегда, товарищ Отик,

прочным, как античный портик,

острым, как кинжал и кортик,

умным, как слоны,

мы в тебя, товарищ Отик,

наш поэт и полиглотик,

просто влюблены!

Потому, товарищ Отик,

разевай пошире ротик,

пей вино и кушай тортик,

веселись, как в Первомай,

если заболит животик —

принимай антибиотик,

если грустным станешь, Отик —

антиотик принимай!

В урожайных приметах день,