И десятники отмалчиваются. Леший бы их взял всех.

Спохватился и даже рот ладонью прикрыть.

Бэры с лешими соседи близкие. Не успеешь слово вымолвить, а они тут как тут. И просить не надо. К тому же парень еще силищи своей не знает. Брякнет десницей вгорячах, как на стене было. И города, как не бывало. Напрасно старосту призвал! Без ума. Но парень молодец. Не дает себя в обиду. Силищей от него так и прет. И откуда бы ей взяться?

— Ты что говоришь, староста? Торопка так и взвился с лавки. Последний ум растерял по дороге? Привык к тому, что сырым и вареным тебе тащат. А парень вместо тебя город отстоял, да так, что и люди взволноваться не успели….

— Ты это на кого лаять вздумал? — вскинулся старик. От злости и глаза прочистились и взгляд прояснился.

Бэр, привлеченный громкими голосами, оторвался от сома и дышит старосте в спину, сердито ворча. Почувствовал неладное и ворон. Прошел с ленцой мимо блюд и тарелей. Будто и не по столу, по перепаханному огороду идет. Только червей не ловит. Остановился напротив старосты и уставился на него своими черными, бездонными глазами. И показалось Остромыслу, что тонет он в этих колдовских глазах, растворяется без остатка. А перед ним хоромина его, а в хоромине он сам на лавке домотканой дорожкой выстланной. Лежит, лицо желтое и синью отливает. На глазах по медной денежке. А во рту еще одна выглядывет. И пеленами белыми укрыт.

Вскрикнул жалобно, выдираясь из омута. А птица, злой вещун, уже на плече у парня сидит. И на него презрительно смотрит.

— Не я сказал, сам видел… — Хмуро вымолвил, без усмешки, парень.

— Смилуйся, Радогор! — Старик, забыв о своем чине, с лавки вскочил и в глаза парню заглядывает.

Все слова свои мерзкие сразу забыл. И имя вспомнил, которое и знать не хотел

— Не я предрек. Боги указал.

И не понятно, парень ли говорит или птица вещая.

Смур с Торопкой переглядываются, понят что-то стараются. Десятские всполошились и с лавки вскочили. Догадались, с кормильцем не ладное происходит. А что делать и куда бежать, никто не укажет.

— Через два дня на третий, ближе к ночи. — Услышал Остромысл холодный, пугающий своим равнодушием, голос и кулем рухнул на лавку. Из головы все мысли вон вылетели. Хоть бы одна где застряла. Притащил же его воевода, чтобы смерть свою увидеть близкую! Давно мешал ему, в дела мирные не пускал. А от своих гнал, сил не жалеючи. Жил, беды — горя не знал, даже зимней порой не хварывал, а эвон. Как все обернулось. Принесла же нелегкая этого дерзкого парня, волхва злого.

А тот стоит, нависнув над столом, а вран его на плече сидит, глазами буравит.

— Не я сказал, сам увидел. — Снова повторил Радогор.

Может, сослепу перепутал и за себя другого принял.

-Через два дня на третий, ближе к ночи…

Как мертвый выполз из — за стола старик. От страха ноги не держат. Десятские под руки подхватили и из трактира поволокли.

— Да, ты садись, Радогор. Не смотри на него, старого дурака. Одна только слава от него осталась, что Остромысл. — И Торопка с силой потянул его на лавку. — А ведь, прежде человек, как человек был. Город берег, богатство его множил… Чем ты его так перепугал. — не я сказал….

— Слышали уже…. Сам так увидел. — Хохотнул Смур. — не понятно только, что он сам увидел?

— Что хотел, то и увидел.

Говорит Радко сквозь зубы, через силу выдавливая каждое слово.

— Сам не знаю, как вышло. Ни сном, ни духом не знал, а вран помог.

— И что все — таки ждать ему через два дня на третий?

— Смерть за ним придет. — Неохотно, отворачивая глаза в сторону, ответил Радогор. — Не я ему сказал. Вран предрек.

Смур побагровел, кусок от неожиданности в горле застрял, и громко крякнул в кулак. А Торопка, уже зачерпнувший ковшом из бочонка мед, так и застыл с ковшом в руке.

— А не прост же ты, парень! Напрасно тебя задрал старик.

— Каждый видит, то что видит. А я ему смерти не желал. И вран смерть на крыльях не носит. Вещует и только.

— Ин ладно. — Смур легко смирился с его ответом. — На тризне пображничаем. Ты же мне скажи, Радогор, что дальше делать будешь? Скажу тебе без лукавства, а Торопка соврать не даст, хочу, чтобы ты в городе остался. Не простым воем, вторым воеводой сделаю. А нет, так в волхвы иди, хотя и молод ты пока и для того и для другого. Не все довольны будут Но это уже не твоя забота.

Воевода выпалил все на одном дыхании и повернулся за поддержкой к Торопке.

— А уж если про старосту, и про злую смерть слух пройдет… — Торопка расхохотался, и кивнул головой в сторону лодейщиков. — А покатится непременно. Это хоть в бобы не ворожи.

— Тогда и рты затыкать не придется. — Кивнул головой воевода и искоса посмотрел на Радогора. — Ты только, парень, с ответом не торопись. Поживи, погляди, подумай. А сейчас ешь, пей и отсыпайся. В городе дурного слова не услышишь.

А Торопка снова засмеялся.

— Кто и надумает затыкать, так и дня не проживет.

Смур, который уж было совсем за чарку взялся. Бросил на него хмурый взгляд.

— Прикуси язык, Торопка. Не то первому выдеру. Мне надо, чтобы верили ему, а не боялись. Воев моих многому учить надобно. А он может. Хотя сам в толк не возьму, откуда волхву воинское ремесло знать?

Уговорили таки, уломали.

Остался Радко в городе. Люди смотрели по началу на него, как на диковинку. Но уже к полудню на другой день словно забыли. И не такую диковину видали. Всем ветрам открыты живем. Бывало и вовсе невообразимое. А больше на Ягодку да на птицу вещую, которая с достоинством взирала на всех с плеча Радогора, таращились. Да и то, думал Радогор, слух по городу все же расползся. И все пытались угадать, а не обманулся ли староста, заглянув в вороньи глаза?

Воевода грешил в первую очередь на Торопку, но язык у того, вопреки обещанию, и на второй, и на третий день оставался на прежнем месте, в Торопкином рту, и чувствовал себя там уверенно. Лодейщиков же трогать было невместно. Чужедальные. Из других краев прибыли. Рот не закроешь. А поэтому и говорят смело, что думают. Разве, что, посадить в лодии, оттолкнуть от берега и плыви безвозвратно. И не появляйся больше в городе.

Впервые за многие дни, а может и не многие, но такие, что жизни равны, можно было ни куда не спешить, не бежать и не скрываться. Толокся целыми днями в городе или на пристани. Всматривался в лица, ища хотя бы отдаленное сходство с теми, кого уж больше нет и никогда не будет. Вслушивался в разговоры и уходил дальше. Беда миновала и о нем благополучно забыли. И только мальчишки порой шли поодаль, разглядывая не столько может быть его сколько его приятелей. А потом возвращался на постоялый двор, присаживался на край лавки сидел молча, слушая их неторопливые речи, пока не оставался один. А лодейщики редкий день прежние. Одни уходят, забив грузом свои суда до верху. Другие приходят… и речи иные, что ни вечер. А радко все что слышит, как воду мягкая тряпица, в себя впитывает. К ночи голова пухнет.

А Ягодка, когда наскучит лежать, сам по себе шляется по городу, в котором у него приятелей не один воз завелось. А там где, приятели, там и угощение. От одного к другому, пока на пристань не забредет. Забредет, да и просидит там до ночи. Редкий рыбкой не угостит. Бывает и вран на его спине прокатится, к удивлению люда. Глядят, пальцем в их сторону тычут. Но в прямь, в глаза глядеть не осмеливаются. Вдруг сочтет взгляд дерзким, рассерчает, и увидишь тогда то, что лучше не видеть. Уж лучше либо как жить, чем увидеть то, что старосте довелось увидеть. А увидел Остромысл и что? Тем же вечером ноги отнялись, а там и язык во рту повиноваться отказался. Так и лежит колодой, третьего дня ждет.

Воевода Смур больше не заходит на постоялый двор. Давал без спешки обдумать его слова. Хотя сам считал, что и думать не над чем сироте, который остался без роду, без племени. Они же его и в род готовы впустить. Знай служи… торопка же на дню не по разу забегал. Сверкнет дурным глазом, толкнет врану, если на плече окажется, гостинец под когтистую лапу, — задабривает, значит, — и хохотнет.