— Опять неудача, а? — спросил Эндрю Алмейда.

— Абсолютная, — отвечало лицо на экране его настольного видеофона. — Каждая комбинация фраз, составленная людьми на языке Сигманианца, проигранная на любой доступной полосе частот, начиная с той, на которой он нам подавал сигналы, когда первый раз появился… все впустую. Ни одного звука в ответ.

— Ух, как ты думаешь, смогут ли радиосигналы пройти через эти силовые поля?

— Если Сигманианец может передавать, как он делал это три года назад, то может и принимать. Нет, я полагаю, либо он не понял, что наше послание — это просьба продолжать устанавливать с нами общение, либо его интересы в нас совершенно незначительные, или же у него есть причины, которых мы не можем постичь.

— Черт побери! — Алмейда схватился за свои усы, что напомнило ему, что они приближались к недозволенной военным длине. — Ну, по крайней мере, ни русским, ни китайцам этого тоже не удалось сделать.

— Ты думаешь, они пытались?

— Я знаю, что да. Есть данные разведки. Кроме того, разве мы сами-то не пытались?

Ученый своим видом выразил негодование.

— Зачем разным нациям дублировать эти попытки? И кстати, полковник, почему меня инструктировали, чтобы я предоставлял отчеты только вам?

— Первый вопрос — это ответ на второй, — сказал ему Алмейда. — Если мне нужно повторить инструкции, которые вы получили, когда мы установили на это секретность, вам следовало бы подумать о подаче заявления об отставке.

…Вань Ли посмотрел вверх. Его жена вернулась домой рано после своего митинга солидарности. Ее силуэт вырисовывался на фоне лунного света, отбрасывающего мерцающий свет на вставки из жемчужных ракушек, которые украшали его старое, с резными драконами эбонитовое кресло. Послышались шелест цветов жасмина и стрекотание сверчка. Она с шумом захлопнула дверь и включила освещение дневного света. Он заморгал.

— Почему ты сидишь тут в темноте? — требовательно спросила она.

— Добрый вечер, моя дорогая, — сказал он. — Как прошло собрание?.

— Если бы у тебя было достаточно патриотизма, чтобы присутствовать на нем, ты бы знал.

Он отвел взгляд от ее высокой, статной, одетой в тускло-коричневые тона фигуры.

— Я еще не отдохнул после командировки, связанной с изучением языка. Мы там себя не щадили.

— Ты никогда не ходишь, если есть возможность увильнуть.

— Это не моя функция. «От каждого — по способностям…» Кроме того, сегодня вечером мне нужно обдумать трудное дело.

Яао минуту молчала. Потом кротко, ища примирения с ним, она сказала:

— О, я понимаю. Ты не можешь сказать, в чем дело?

Он заерзал на сиденье.

— Я должен составить письмо Ивон Кантер. С ней невозможно связаться по видеофону, но несомненно, письмо, адресованное ей на базу Армстронг, передадут, когда она вернется оттуда, куда скрылась.

— Конечно, тебе ведь не нужно просить помощи у американцев. — Яао подошла ближе, пока не встала над ним, касаясь его щеки.

— Я должен. Вспомни, кто первый все понял. В этом случае я хочу выразить мое сожаление относительно ее несчастного случая и заверить ее, что мы, ее китайские коллеги, чрезвычайно рады, что ее уважаемая персона не пострадала. Но это в конце концов не такая уж простая вещь, потому что…

Ее негодование вернулось как на крыльях.

— Что! Империалисту… — она запнулась. — Я понимаю, что мы должны придерживаться правил приличия, — сказала она. — Почему же так трудно написать официальное письмо?

— Оно не должно быть официальным. Она может подумать, что это трусливое нападение было инсценировано нашим правительством.

— Пусть думает, если у нее мания преследования.

Он сжал пальцы в кулак.

— И она, может статься, скорее всего права, — сказал он хрипло, уставившись на пол. — Каждая моя попытка спросить встречала простые отрицания до тех пор, пока меня не вызвали к генералу Чьжу и не поставили в известность, что дальнейшие мои расспросы будут считаться доказательством крамольных мыслей. Да, я понимаю, что невозможно ошибиться. Меня не посвящают в детали операций разведки. И все же я не настолько уж незначительный человек. Почему никто не может найти для меня времени, чтобы точно объяснить, почему именно в этом случае не может быть ошибки?

Он поднял глаза и увидел шок на лице Яао.

— Ты смеешь так говорить? — выпалила она. Затем последовала целая речь: — Ты осмелился назвать наших лидеров убийцами?

Его терпение кончилось. Он вскочил на ноги.

— Успокойся, — заорал он. — Меня нельзя назвать предателем, меня, который служит в поднебесной? Что ты-то делаешь для народа? Ты изводишь и слегка тиранишь нескольких негодяев, которые вместо этого могли бы заняться чем-нибудь полезным! Оставь меня! Я больше не хочу тебя видеть этой ночью!

Она закрыла лицо руками и убежала.

Интересно, будет ли она плакать, подумал он.

Бедная Яао. Его охватила печаль. Он сел, как старик. Если бы она дала мне объяснить до того, как мои истрепанные нервы сдали… Могу вообразить… Я не верю, но могу представить… что было принято решение убить Ивон Кантер не из ненависти, не из бессердечности, а потому что империалисты будут использовать ее, чтобы достичь своих целей. Если бы я действительно так думал, я бы убил ее сам, своими руками. Он посмотрел на свои руки, которые лежали ладонями вверх у него на коленях. Я не боюсь ее. Я боюсь тех, чьи предки, подвыпив, заставляли моих принимать опиум, грабили Пекин, бомбили Хиросиму, убивали и убивали, чтобы задушить свободу в Корее, в Малайе, Вьетнаме, Таиланде… список слишком большой… те, кто душили свободу заслоном войск. И я боюсь Советов, которые убили моего отца и бомбили мою землю; я боюсь европейцев и японцев, жирных, суетливых, самодовольных, которые так быстро могут обернуться голодными демонами; я боюсь того, кто может сжечь мою Пинь заживо, а это так просто, так отвратительно просто — сделать ядерное оружие… и теперь этот космический корабль, как стервятник, реет над этой чистой, живой Землей… Бедная Яао. Бедная Ивон Кантер. Бедное человечество.

Жнецы моря, викинги, как ни старались, не могли придерживаться расписания. И даже до последнего небольшого этапа своего путешествия Ивон не знала точной даты, когда оно закончится. Она договорилась об отправке почтой на базу Армстронга копий картин. Правительство законно отклонит на заседании билль о снятии копий, особенно после того, как Скип добавил в список то, что ему еще понадобится, картины, о которых он никогда не сомневался, и другие произведения искусства, такие, как статуэтки, кубки из Азии и греческая амфора.

— Я могу также отправить вместе и свой багаж, — сказала она эконому.

— Эй, оставь чемодан, — сказал Скип. — Мы ведь не помчимся на первый же самолет в Денвер.

— В этом я не уверена, — ответила она против своей воли. — Я подумала и…

— Ну, продолжай. Не упускай последнего шанса стать свободной женщиной. Я тут знаю места, которых туристы никогда не видели, и я не имею в виду респектабельные задние дворы. — Он потянул ее за рукав. — Давай. Брось зубную щетку и смену белья в сумку, как это сделал я, и — в путь. Поспеши, если хочешь посмотреть, как мы войдем в док.

Она сдалась.

— Я плохая девчонка. Полковник будет в ужасе. А он действительно хороший человек.

— Что тебе нужно, — ухмыльнулся Скип, — так это практика в плохих поступках. Я тебя научу. Давай стартуем.

Вид с палубы был впечатляющим. Синее сияние причала Сан Педро почти что было скрыто толпой кораблей, буксиров, барж, рыбачьих лодок, яхт, полицейских судов и судов-ассенизаторов. Частные и коммерческие вертолеты кишели в небе; над ними следы инверсии от самолетов чертили белые полосы, и слышался гром. Впереди тянулось огромное пространство мегаполиса, тысячи пастельных оттенков зданий разнообразили зелень парков, пики небоскребов уходили ввысь, связанные вместе парящими арками железной дороги, каждая деталь блестела, как бриллиант, на фоне кристального воздуха Лос-Анджелеса, пока картина не становилась выпуклой, повторяя кривизну поверхности планеты. Звуки машин и крики людей, их низкие и однотонные, которые напоминали звуки прилива или сердцебиения какого-то огромного животного, вырывались за пределы города.