«Хочу поцеловать тебя!» Я написал это и в шутку и всерьез и целиков вверился Вале: если примет в шутку — я спасен, если всерьез… она вскочит, швырнет в меня тетрадки и уйдет. Не поднимая головы, я передвинул бумажку и плотно, до звона в ушах, зажмурился, ожидая реакции — шума, падения стула или, может, шлепка по башке, но время тянулось космически медленно, я не выдержав пытки, открыл глаза — бумажка уже лежала передо мною. «Когда?» — прочитал я, и новая волна жара окатила меня: слава богу, шутка принята! «Сейчас!» — смелее приписал я. «Нет, в пять часов!» — ответила Валя. Не стесняясь — шутить так шутить! — я обернулся к ходикам — без десяти пять — и весело глянул на Валю, думая встретить ее насмешливую улыбку. Но Валя не смотрела на меня, она преспокойно учила. Я словно ожегся и отвел глаза. Конечно, чему тут улыбаться! Шутка до того глупа, что дальше некуда!.. Пристыженный, я уткнулся в историю и, буксуя на фразе о борьбе Плеханова с народниками, стал разносить себя в пух и прах!.. Говорил, держись, так нет, шутить полез, Мольер! Ну и моргай теперь!.. Правда, время шутки еще не истекло, может, именно в пять Валя простительно рассмеется и развеет эту дурацкую неловкость. И в голове моей тотчас заработал неведомый счетчик, отщелкивая секунды и минуты. На Валю я больше не смотрел — ни тайно, ни явно. Я, как НЗ, хранил этот последний взгляд, который виновато-конфузливо брошу на нее, когда часы ударят… Сначала в ходиках пробудится жужжалка, и лишь потом забьет важно и раскатисто. Несколько раз мне уже чудилось это жужжание, и я вздрагивал, но это машины проносились под окном, а настоящее жужжание я прозевал — часы ударили вдруг. — Пять! — вырвалось у меня. — Пять, — сказала Валя. — Пять! — слегка пригрозил я. — А не спешат они? — Нет. Усиливая угрозу я стал приподниматься, поднялась и она. Не знаю, какой вид был у меня, но Валя улыбалась странно: не дразняще-игриво, как надо бы в шутке, а напряженно-выжидательно. И я медленно двинулся к ней, мелко перебирая руками по столу, чтобы хоть как-то удлинить этот невероятно короткий путь. Валя пошла от меня. Я прибавил шагу, прибавила и она. Я побежал, и она побежала. Я все ждал, что Валя вот-вот прервет эти кошки-мышки, махнет рукой, властно усаживая меня на место, и мы начнем наш дурацкий английский язык, но она не прерывала. Я метнулся в обратную сторону, она — в обратную. Скатерть сбилась, что-то упало, стучали по полу ножки сдвинутого стола, а мы, ничего не замечая, кружили и кружили, шумно дыша, и никак не могли сблизиться, как одноименно заряженные частицы. Валя наконец оторвалась от стола и скрылась в коридоре. Я кинулся следом. Она, фосфорически сияя водолазкой, стояла в полумраке спиной к стене и глядела исподлобья, как я приближаюсь. И я вдруг понял, что больше она не побежит от меня и что все это уже не шутка. С мертвящей бесчувственностью я взял ее за плечи и, закрыв глаза, бессильно ткнулся губами в ее щеку. Валя встрепенулась, обхватили руками мою шею и, шепнув «не так», быстро поцеловала меня в губы. — Вот так, Эп! — выдохнула она и умчалась в гостиную. (Окончание следует.) Стихи Владимир Цыбин Уеду отсюда неужто, неужто!.. На песню, на чудо спешу распахнуться. Открыто и ясно я снова и снова спешу отозваться на каждое слово, на каждую ветку в ледовой поковке, и жажде, и ветру, и бегу по бровке. Откликнусь, отважно откликнусь, как вече, доверчивой каждой улыбке при встрече. И каждому диву и каждой удаче — живите счастливо, а как же иначе! Я ж верностью строгой откликнусь лучисто. Звезда над дорогой, звезда с обелиска. Как тихие гнезда средь зимней сушины, каленые гроздья мне тянут рябины. Засветятся завязи — теплые звезды, и свяжет мне варежки иней морозный. За первою вспашкой, за звонкою песней иду — нараспашку — дорогой неспешной… Не праздно, не мимо, и в полдень, и в полночь всему, что любимо, навечно запомнюсь. * * * Еще снега погода не смела, и завязи пока еще не зрелы, а запахов, а звени, а тепла раздвинулись внезапные пределы. Березовая, теплая кора, набрякшая оттаявшею прелью, тебя с утра со всех сторон капели обстукивают, словно доктора. Мне эта звень доныне дорога, врачующая оттепельной влагой, увлечены неведомою тягой, ручьи сдвигают к полюсу снега. Лишь хочется зачем-то про запас среди забот, средь неустанных тягот вблизи капель услышать лишний раз прохладную, как горсть созревших ягод… * * * Неужто то мил, то постыл, желанный с неправдой любою, все то, что забыл и простил, опять называю любовью! Я вспомнил без снов и без слов как будто нечайно об этом, хотя уже столько годов держал я ее под запретом. И, ставшая верной рабой моею, недаром, недаром сухая, безгневная боль сжигает пророческим жаром, готовое к взлету крыло вдруг прежнею стужею свяжет и все, что когда-то прошло, вчерашнему сердцу предскажет… * * * Сквозь тишину веду версту вдаль, на упавшую звезду, веду версту, веду опять, а кажется: учусь летать. Я слышу, словно всплеск плотвы, дрожит окалина листвы. Иду, но мне невмоготу, что замурован в немоту, что, словно в каменной стене, живу в недвижной тишине; и жду — лист вздрогнет, треснет сук иль с ветки влажный капнет звук, а кажется, что сердца стук… Но, вырвавшись из немоты, не повторишь ли путь листвы — в листву, в траву, в прохладу, в лог! Путь через небо — как ожог. Листва, вскрыли, листва, спеши из летаргической тиши! Я за спиною ощутил сверхзвуковую тяжесть крыл, прохладную непрочность рос, полярный белый свет берез и у окраин синевы сентябрьский кумач листвы. |
