Наступила ночь. Маленький дворик окутали сумерки. Мы сидим на скамейке. Над нами небо с редкими звездами. К нему словно тянутся темные вершины акаций. В высоте, похожие на длинные пальцы, передвигаются, ощупывая небо, лучи прожекторов. Я вслушиваюсь в певучий и вместе с тем энергичный голос Лены, в ритм ее стихов, встречаюсь с ее взглядом.

— Сегодня в городе благодать. Тихо, — говорит она мне. — А обычно здесь за всю ночь ни минутки не заснешь. Зенитные батареи бьют совсем рядом, в нашем переулке.

Было уже поздно. Лена ушла в дом, где жили родители, я остался в ее, как она называла, «бивачной» комнатке. Спать совсем не хотелось. Я вышел во двор и присел на скамью в беседке, где мы только что были вместе с Леной. По небу все так же тревожно пробегали лучи прожекторов, а само небо, необыкновенное наше южное небо, как всегда, поражало меня своей бездонной нежностью и глубиной. Засмотревшись в него, я вспомнил то. как много все же было прожито счастливых дней всеми нами, тогда молодыми рабочими «Сельмаша», вместе с Леной под этим, в то время спокойным, мирным небом. Лена вела литературный кружок на заводе. Помню, пришли мы на первое занятие, принарядившись, тщательно вымывшись под душем после рабочего дня. От многих из нас, как потом говорила Лена, «замечательно пахло хозяйственным мылом». С понятной в таких случаях робостью, то и дело запинаясь, читали ребята свои первые стихи. Лена с одобряюшей улыбкой слушала их, давала советы.

Я часто думаю о том, как много Лена хорошего сделала людям, особенно юным, тем, кто только вступал б жизнь Самой заветной ее мечтой было собрать у себя всех своих бесчисленных юных корреспондентов, поговорить с ними, послушать их рассказы и стихи, совершить путешествие по Дону. Но эта мечта так и не осуществилась…

Спустя много-много лет мне пришлось читать ее дневник, короткие записи тех военных дней, когда я на один лишь день приезжал к ней в Ростов. И тогда жизнь ее для меня представилась наполненной не только трагедийным, но и высоким гражданским смыслом. В ее записях были и тоска, слезы, боль от неудач и неустанные поиски того, как лучше послужить людям, Родине.

«Читаю. Федин «Братья», Лидин «Идут корабли», Вирта «Закономерность» — жаль, нет конца. Блок. Шкловский «Цоо» (как хорошо!). «Поиски оптимизма». А там бомбят… На Ворошиловском в горсаду — памятник Ленина… Папа строит бомбоубежище в подвале. Мать храбрее меня…

Вчера бомбили базар. Много убитых и раненых. Женщин, детей. Приходил П. Б., его приняли в партию. Но он в победу, по-моему, не верит. «Зачем вступил, не пойму». «Надо б еще пострелять». Что это — рисовка? Или отчаяние?

…Я счастлива. Я умру хорошо! Работа. Листовки. «Вперед за нашу победу». Художники. Дежурства…»

«На работе все образуется… создаю «Прямой наводкой». Продолжаю жить мыслями о победе, о конце… Главное — работа, — она меня возродила. Тут в издательстве прекрасный коллектив. В тяжелую минуту я поеду с ними».

Беспощадная к себе до жестокости. В то же время она находила добрые, теплые слова для друзей, которые в этом особенно нуждались, для всех «жителей» выдуманной ею сказочной страны ЮНО.

Читая этот ее дневник, я вспомнил наше переделкинское студенческое общежитие, озеро со старыми ивами и тот солнечный день, когда мы с Леной однажды переплывали его.

Доплыли мы, кажется, уже до середины, и тут я, не помню отчего, почувствовал себя плохо и стал тонуть. Лена поплыла совсем рядом и как можно спокойнее проговорила:

— Ничего, ничего, ты вот возьмись одной рукой за мое плечо — будет легче, вот так, не сильно нажимай, не бойся — доплывем…

Уже на берегу она, встряхивая мокрые каштановые волосы, громко и весело расхохоталась.

— Зачем же ты за шею мою все хватался, я же говорила: держись за плечо. Я тоже могла на дтго пойти, а ведь меня когда-то в Ростове лучшим пловцом считали…

Лена лежала, запрокинув голову, на теплом песке, жмурясь от солнца, влажные ресницы ее вздрагивали от ярких прямых лучей солнца. Открыв глаза, она задумчиво посмотрела в небо, на лес, подступающий к озеру, и тихо, как бы про себя, сказала:

— А старости у меня, наверное, не будет… Когда разучусь понимать стихи, переплывать Дон и воевать с прошлым — я просто умру…

Слова ее оказались пророческими — она погибла молодой.

…Рассвет наступил быстро, незаметно для меня, так как я совсем не ложился спать — собираться долго в дорогу не пришлось. Я постоял посреди комнаты, оглядев в последний раз весь ее бесхитростный уют, и вышел. В окнах дома напротив было еще темно — там спали.

Теперь, много лет спустя, я всегда вспоминаю то раннее утро с горьким сожалением. Надо было во что бы то ни стало постучаться в дом, разбудить ее, сказать что-нибудь, попрощаться. Но я, не желая беспокоить в такой ранний час, не стал никого будить, тихо приоткрыл калитку и зашагал по совсем еще пустынному переулку на вокзал…

Как же она погибла? В августе 1942 года, при эвакуации выездной редакции газеты «Молот», она попала в руки фашистов в одной из глухих донских станиц. У нее нашли пачку листовок «Прямой наводкой», с карикатурами на гитлеровцев. Внизу на листовке стояло ее имя. Лену пытали, но она погибла так, как учила своих юных друзей: «Надо, стиснув зубы, держаться, бороться до последней минуты… А если придется погибнуть, то с улыбкой, на боевом посту».

Я смотрю на ее фотографию: она улыбается.

Свидетели ее гибели утверждают, что она улыбалась в лицо палачам.

Она умерла, как жила. Как учила жить других.

Свидетели вспоминают: в заключении она держалась стойко. Чтобы приободрить немного людей, сидевших вместе с ней в подвале, она утешала их, читала стихи, рассказывала тут же придуманную ею свою сказку. Причем она не удержалась и грустно заметила: «Это, наверное, моя последняя сказка». Когда ее увозили на расстрел, Лене удалось уже на ходу выбросить тетрадку с записями. Так ее мысли и чувства за несколько дней до смерти стали достоянием людей.

Ее не смогли заставить стать на колени. Дали очередь из автомата по ногам…

По реке по-прежнему медленно плывут ярко-желтые листья кленов. Вода в Сетуни по-прежнему темна, небо серо от туч, под ногами мягко шуршат листья осин.

Но я так ясно вижу Лену, по-прежнему идущую рядом, ее походку, ее приветливый взгляд. Вот она проходит мостик через Сетунь. Тут и родились строки стихов, знакомые сейчас многим читателям. Тогда была весна, май, и поистине оглушительный посвист соловьиный стоял в молодых рощах по берегам Сетуни, И стихи ее были не только о любимом, но и о том вечном и прекрасном, к которому она стремилась всю свою жизнь…

Я думать о тебе люблю. Ручей, ропща, во мрак струится. И мост. И ночь. И голос птицы И я иду. И путь мой мнится Письмом на двадцати страницах. Я думать о тебе люблю.

Г. ЦЫБИЗОВ

М. Светлов в Каунасе. Фото публикуется впервые.

Как то я ехал на электричке, и на станции в вагон ворвалась шумная ватага молодых людей и девушек в кедах и с рюкзаками. Отталкивая всех и вся, влетев как будто «на рысях», они угромоздились между двумя скамьями, рассчитанными на шесть человек, примерно «вдвадцатером» и сразу же начали петь под гитару— очень громко и не очень стройно. Я тихо спросил одну девушку, откуда, мол, они, и она гордо ответила: «Мы светловцы».

Пели они все более громоподобно, и, когда особенно раскатисто ухнули, сидевшая неподалеку старушка испуганно охнула и пересела подальше. Я подумал, что эти светловцы не очень похожи на Светлова, который сказал: «Простите меня, — я жалею старушек. Но это единственный мой недостаток».

У этих светловцев — в отличие от самого Светлова — никаких недостатков не было, и поэтому старушек они не жалели.

Мне кажется, у нас начинает происходить что-то вроде инфляции слова «романтика». Иной юноша думает, что достаточно ему пустить свою шевелюру на самотек, превратить в этакую неподнятую целину, обзавестись рюкзаком, взять билет 3-й зоны за 20 копеек и начать петь песню типа «Перекаты да перекаты», или «Перепады да перепады», или «Переборы да переборы», — и он уже романтик, Светлову друг и брат.