У меня отвисла челюсть. Я уставилась на папу, теперь-то я понимаю, почему он так истерзан. Все утро сочинял этот сюжет?

– Но остается одна проблема, – продолжает Боско. – Ты усадила его на сиденье на нормальных. И вот тут мы с коллегами никак не может прийти к общему мнению, хотя я бился с ними целый час. Эту подробность мы пока не сообщали Пиа, однако найдется с дюжину пассажиров того автобуса, которые явятся с показаниями. Может быть, кто-то даже заснял всю сцену.

Он снова бросил взгляд на отца, и тот кивнул в ответ. Да, он уже получил ролик, видео, заснятое кем-то из пассажиров на телефон и пересланное прямиком в новостную студию. Папа, наверное, все утро бьется, чтобы ролик не пустили в эфир. Он прекрасно понимает, что произойдет, если его увидят.

– Как ты догадываешься, твой отец позаботится, чтобы съемка не попала в эфир. – Почему-то это прозвучало словно угроза.

– Я сказал: сделаю все, что в моих силах, – говорит отец, решительно глядя в глаза Боско.

И Боско тоже смотрит ему в глаза, они словно меряются силами.

Мама кашлянула, чтобы прервать этот поединок.

– Итак, – говорит Боско. – Выслушав твои показания, я заявлю, что обвинение необоснованно и несправедливо, ведь человека, действовавшего в интересах Трибунала, невозможно приговорить к жизни с Клеймом. Но мои коллеги-судьи спорят и со мной, и друг с другом. На данный момент судья Джексон, который обычно мыслит вполне здраво, рассматривает твой поступок как моральную ошибку и настаивает на Клейме. Судья Санчес считает, что ты помогала и способствовала Заклейменному, а это уголовное преступление, за которое полагается тюремный срок.

Я слышу, как резко вдохнула мама. Папа никак не реагирует. Должно быть, уже знает.

– Как тебе известно, минимальный срок заключения за помощь Заклейменному составляет полтора года, а учитывая, что это произошло публично, на глазах нескольких десятков человек, наказание должно быть более строгим. Мы спорили без конца, – он вздохнул, и я почувствовала его усталость, искреннее огорчение тем, как все неудачно складывается. – И мы сошлись на трех годах. Через два года и два месяца – досрочное освобождение.

– Что? – шепчу я, но меня словно и нет здесь, они сговариваются поверх моей головы.

– Неудачный момент выбрала Селестина для этого… этого промаха, – говорит Боско маме и папе. – Мои враги вышли на тропу войны, для них Селестина лишь предлог. Пиа долго не продержится. Каттер, ваша команда должна делать свое дело и освещать процесс, как обычно, но оппозиция очень сильна. Судить будут не Селестину, судят наш Трибунал, и этого мы допустить не можем. Этого мы не допустим. – Он грозно выпятил грудь. – Каттер, твоя команда должна действовать слаженно. Кэнди мне сообщила, что недавно на студии были… разногласия. Надеюсь, ради блага вашей дочери, на этот раз вы будете строго следовать стилю и правилам нашего канала. Никаких отклонений от…

Опять угроза? Неужели Боско угрожает папе? Я обернулась к отцу, и мне показалось, будто внутри его скрывается другой человек и пытается вырваться, но его держат крепко, он – пленник.

– Пессимисты, вздыхающие о мифическом золотом веке журналистики, заблуждаются. Золотой век настал сейчас, и в еще большей мере он нам предстоит. Кэнди правильно поступила, дав Бобу Тиндеру отгул по личным причинам. Сейчас, когда атмосфера сгущается, придется работать изо всех сил, на высшем уровне, чтобы дать отпор сплетникам и оппортунистам. Наши враги думают, что Селестине все сойдет с рук, что Трибунал небезупречен, она – подруга моего сына, сына судьи, ей обеспечено особое отношение. О да, Селестина, так бы я и хотел поступить, – с печалью, искренней печалью признается он. – Ты вернула Арту радость, ты единственная, кто смог достучаться до него после смерти матери. Он так тебя любит. Но, увы, для моих коллег, для моих собственных сторонников ты тоже всего лишь пешка. Они ухватились за такую возможность продемонстрировать сомневающимся, насколько безупречно работает система. Даже идеальная девушка, почти что родственница верховного судьи, тоже может быть приговорена к Клейму. Селестина, дорогая моя, мне приходится сражаться на два фронта.

Я сглатываю, комок застрял в горле.

– И я тоже убежден, что никто не может ставить себя превыше Трибунала. От его суда не уйдет ни один человек!

Я вспоминаю, что Трибунал, по определению, не суд. Его задача – провести расследование, установить характер обвиняемого. Я чуть было не выговорила свои мысли вслух, но вовремя остановилась. Не время сейчас для моей черно-белой логики. Хотя как это случилось, что для нее не время?

– Ты хоть понимаешь, в какую беду ты попала, дитя мое? – вкрадчиво спрашивает Боско.

– Дитя! – подхватываю я. – Правильно, меня не могут посадить в тюрьму. Мне еще полгода до совершеннолетия.

– Селестина, – говорит он, – всякий старше шестнадцати лет может быть присужден к Клейму. Что же касается тюремного заключения, мы можем отсрочить его до твоего восемнадцатилетия.

Боско обещал устроить на мой день рождения праздник у себя на яхте. Вместо этого я буду ночевать в тюрьме. Разве я заслужила такое? А другие? Ангелина точно не заслужила.

Я оглядываюсь на парня в соседней комнате. Хотелось бы знать, давно ли он здесь, а еще хотелось бы знать, в чем он провинился. Взгляд Боско следует за моим взглядом, и, словно почувствовав, парень поднимает голову и смотрит на Боско в упор, холодно, жестко, глаза его наполняются ненавистью. Боско отвечает ему столь же пристальным взглядом с таким презрением, омерзением даже, что я съеживаюсь и готова просить за него прощения.

– Тебе не место здесь, с такими подонками, – говорит Боско. Хорошо, что парень этого не слышит.

– Что он сделал?

– Он? Порочен до мозга костей, – с отвращением цедит Боско. – Может быть, он и сам об этом пока не догадывается. Но мне нет надобности выслушивать обстоятельства дела, чтобы распознать этот тип. Я его насквозь вижу. Ты, Селестина, совсем другое дело. Ты чиста. Тебя не должно коснуться то будущее, которое предназначено ему.

– Что же я должна сделать? – дрожащим голосом спрашиваю я.

– Ты повторишь свой рассказ так, как мы только что договорились, а когда тебя спросят, зачем ты помогла старику сесть, ты ответишь, что не помогала, он сел сам.

От изумления я даже рот раскрыла.

– Но ведь старика накажут!

– Накажут. Но он стар и тяжело болен, скорее всего, он так и так умрет еще до приговора.

Старик не сам сел. Он из последних сил держался на ногах. Это я его усадила.

– Я же не могу…

– Не можешь – что? – пронзительно глянул Боско.

– Не могу лгать.

– Разумеется, не можешь, – ответил он, глядя на меня так, словно перестал меня узнавать. – Солгать – значит показать себя достойной Клейма. Я бы никогда в жизни не посоветовал тебе солгать, – продолжал он, как будто бы даже задетый. – Это единственный способ сохранить свободу, избежать Клейма на всю жизнь, избежать изгнания из общества. Единственный способ. Мы с тобой обсудили, что произошло на самом деле, и ты подтвердишь это в суде, ты скажешь ясно и во всеуслышание, что общество должно изобличать порочную гниль и выдавливать ее из себя. В этом работа Трибунала, и ты, безусловная приверженка Трибунала и его дела, действовала в строгом соответствии с правилами. Ты не пыталась помочь Заклейменному, ты помогала Трибуналу и тем самым помогала обществу. Вот что ты им скажешь. Мы поняли друг друга?

Я – пешка в руках обеих сторон. Одни на моем примере хотят доказать, что Трибунал несправедлив, Трибунал использует меня, чтобы доказать свою безупречность. Доказать свою власть на примере идеальной девушки. Используют меня, чтобы множить страх.

– Я согласна, – еле бормочу я.

Слушание дела назначено на этот же день. Парень в соседней камере – я прозвала его Солдатом – по-прежнему не поворачивает головы в мою сторону. Конечно, после того как Боско у него на глазах обнимал меня, он не воспылал ко мне добрыми чувствами. И после того как Пиа Ванг по требованию Боско заявила на весь мир, что я вовсе не помогала старику, а собиралась вытолкать его из автобуса. Если парень видел эти репортажи, а он, скорее всего, видел – наш крошечный телеэкран только канал Пиа и демонстрирует, – то понятно, почему он смотреть на меня не хочет. Очевидно, он вовсе не противник Заклейменных и мои поступки считает несправедливыми. Знал бы он правду, тогда бы понял, что тут, в соседней камере, есть сочувствующий ему человек. Конечно, ложь спасет мою жизнь, но мне все-таки неприятно, что вот так меня воспринимает этот парень. Его презрение сочится сквозь стены, и я не могу его в этом упрекнуть, но хотелось бы знать: если б ему предложили такой шанс выбраться, он бы ухватился за него?