Теперь я поняла, почему все это время злилась на сестру. Кажется, я уже всё знала, вот только самой себе не признавалась.

– Селестина, это не так. Дай мне хоть слово сказать, объяснить. Я только помогала ему.

– Молчи! Вы оба лжецы! – заорала я, и Арт отшатнулся, отвел глаза, не решаясь спорить.

– Это не то, что ты подумала… Она помогала мне прятаться, мы вовсе не… ты же понимаешь… – забормотал он, в смущении приглаживая волосы.

– По-моему, вы тут неплохо устроились вдвоем, – сказала я, окидывая их взглядом.

– Да нет же, – сказал он. – Я тебе говорил: я не вернусь к отцу. Не могу – после того, что он сделал с тобой.

– Что он сделал? А вы двое – вроде как и ни при чем?

У Джунипер мои слова вызвали слезы. Арт сцепил челюсти, желваки заходили. Да, удар ниже пояса, но я так зла, я хотела бы причинить им такую боль, какой они в жизни не чувствовали, пусть хоть отчасти разделят мои муки. Я тосковала о нем каждый день и каждую ночь, а она все это время знала, где он. Могла рассказать мне, могла отнести ему весточку от меня, могла мне помочь, но предпочла помогать только ему.

– Хорошо устроились, – сказала я, осматриваясь. – Уютно. А вот мне, Арт, – мне нигде не скрыться. Нет для меня убежища. Мне приходится иметь с этим дело каждый день, лицом к лицу, в одиночку. У меня такой роскоши нет, как у тебя, – чтобы кто-то обо мне заботился, старался, как сделать мне получше. Ты всегда умел найти желающих. Но ведь до конца жизни прятаться не станешь, Арт. Рано или поздно, а придется вести себя как мужчина.

Это его задело, я видела, – вот и хорошо.

– Ты всегда твердил, что не оставишь меня, но ты – трус, больше ничего. Оба вы трусы.

– Селестина! – прошептал он, и голос его надломился, словно всхлипом. – Я тоскую по тебе.

Это правда, я слышу, как ему больно. Пусть я дура, но я ему верю.

– Так почему же ты сидишь тут с моей сестрой?

– Дай объяснить, – повторяет он, теперь уже сердито: обиделся, что я затыкаю ему рот. Он шагнул ко мне, и я попятилась.

– Не могу. – Мне представилась очередная схватка с судьей Креваном в Трибунале, и силы вернулись. Нет, со мной еще не покончено. – Я не позволю вам снова сломать мне жизнь.

Осталось четыре минуты. Я повернулась и бросилась бежать.

Эти несколько минут слились в сплошной поток бивших мне в лицо веток и листьев, камней, на которые я ступала, острых сучьев, впивавшихся в ноги, собственное дыхание оглушало меня, я неслась под гору так быстро, как в жизни не бегала. На часы не смотрела, не теряла и секунды. Добежала до стены нашего сада, перелезла, приземлилась на траву – о, она мягкая словно мех по сравнению с тем, по чему мне пришлось сегодня ступать. Увидела в окно гостиной папу, маму и Мэри Мэй. Все смотрели на большие настенные часы. Папа расхаживал из угла в угол, мама прижала руки к груди, молясь о чуде, как недавно молилась и я. Я толкнула заднюю дверь и рухнула к их ногам, на колени, задыхаясь, плача, не в силах не то что вымолвить слово – дышать. Я даже толком ничего вокруг себя не видела, так кружилась голова.

Потом я подняла взгляд.

Минутная стрелка только что отметила первую минуту двенадцатого.

В отчаянии я оглянулась на Мэри Мэй – говорить все еще не могла, пыталась отдышаться.

– Одиннадцать ноль одна, – произнесла она.

Мама и папа оба вскрикнули – от гнева, от несправедливости.

И вдруг ожили часы на ее руке, подали сигнал. Она в растерянности поднесла их в глазам, вгляделась в циферблат. Вот как: наши часы чуть-чуть спешат. Разумеется, комендантский час настает по часам надзирательницы. Мама и папа тоже это сообразили, замерли, смотрят на Мэри Мэй, дожидаясь от нее подтверждения.

И я смотрю на нее с пола, снизу вверх, меня вдруг разобрал смех. От смеха болят зашибленные Логаном ребра, но почему-то боль только провоцирует смех. Я легла на пол и смеюсь, держась за бока, голова в крови, руки и ноги исцарапаны, иссечены, я смеюсь как безумная и не могу остановиться.

Успела.

Всех обошла.

Мобильный зазвонил в четыре утра, вырвав меня из кошмара. Мне снилось, будто я нахожусь в помещении для зрителей, а в камере Клеймения – Кэррик, уже привязанный к креслу. Ему не дали обезболивающее, он кричит, лицо его искажено мукой, но я не слышу крика, я только вижу его лицо, – наверное, это потому, что я никогда не слышала его голоса. Никогда не слышала. Я прижимаю ладони к стеклу. Рядом с Кэрриком в камере Клеймения вместо Тины, Джун, Барка и Фунара вчерашние Логан, Наташа, Гэвин и Колин.

– Ты кое-что утаила от меня, – слышу я в трубке голос Пиа. Низкий, настойчивый голос, не привычное ее чириканье в эфире, так что я не сразу поняла, что происходит, не сразу преодолела разрыв между явью и сном.

– Утаила? Что?

– Твоих родных вывели перед пятым Клеймом, но там еще кое-кто оставался. И он видел, что произошло. Верно?

И тут я разом проснулась. Села в постели, охнула от боли: здорово же меня Логан пнул.

– Что с тобой?

На миг я прикрыла глаза, сделала глубокий вдох, дожидаясь, чтобы прошло головокружение.

– Селестина!

– Тут я, тут.

– Мне известно, что ты спрашивала в замке также и мистера Берри.

Что-то она разнюхала.

– Это мой адвокат. Мне нужен его совет по моему делу.

– За последние дни ты оставила на его автоответчике семь срочных сообщений. Почему?

Я замерла. Как она это разнюхала?

– Мистер Берри присутствовал при Клеймении? – торопливо, настойчиво продолжает она. – Он все видел?

Как поступить? Я не уверена, что с Пиа стоит делиться. Не уверена, можно ли ей доверять.

– Кто там с вами?

– Никого. – Судя по звуку, она перемещается с места на место, что-то щелкает в телефоне, иногда голос исчезает. – Честное слово, Селестина, только я. Поверь мне.

Мурашки бегут по коже. Решающий момент: пан или пропал, если я доверюсь, а она мне лжет, я подвергну мистера Берри серьезной опасности. А после вчерашнего я вообще-то не верю никому. Но если я останусь одна, то кто же мне поможет справиться со всем этим?

– Пиа, я не готова играть по вашим правилам, – говорю я. – Мне нужно знать, зачем вы об этом спрашиваете.

Она что-то ответила, но я не разобрала.

– Что? Пиа, где вы? Связь очень плохая.

– Не важно. Думай, Селестина, думай. Ты что-то скрываешь от меня, а мне нужно это знать.

Как мне все это надоело! Каждый норовит что-то урвать от меня.

– Чего ради я стану вам рассказывать? – зашипела я в трубку, стараясь не разбудить домашних. – Чтобы вы опять все перевернули, как судье Кревану угодно? Правду он вам опубликовать не позволит. Если никто ничего не говорит, так на то есть причина: он избавился от всех свидетелей. И, вполне вероятно, сейчас он слушает наш разговор. Почем мне знать, может, вы пытаетесь меня подставить? Помогаете ему выяснить, не осталось ли свидетелей?

– Он не может подслушать этот разговор, – возражает Пиа, а голос ее то возникает, то исчезает, заглушенный щелчками. – Ты можешь мне довериться. Ты должна довериться мне, – повторяет она, на этот раз более отчетливо. – У тебя ведь больше никого нет, Селестина. Кто, кроме меня, сможет найти для тебя нужные сведения?

Я торопливо соображаю.

– А что взамен?

– Селестина! – Она переходит на визг. – Я пытаюсь помочь тебе.

– Нет, только самой себе.

– Хорошо, – вздыхает она. – Чего ты хочешь?

– Сведения об одном человеке.

– О ком?

– Его зовут Кэррик. – Фамилии я не знаю. – Он сидел в соседней камере.

– Тоже Заклейменный? Зачем он тебе?

– Это мое дело.

– Ему что-то известно?

– Нет, – солгала я. – Просто хочу его разыскать. У меня теперь друзей маловато, нужен кто-то, кто сможет меня понять.

– Ладно. Постараюсь выяснить, что смогу, но у него я интервью не брала. Его история никого не интересовала.

С ума от них можно сойти.