На чемпионате США я поставил перед собой другую задачу: не просто выиграть, а показать максимальный результат. Именно на него я и настроился.

Все высоты, включая и семь «великих американских футов», я и Ник Джемс взяли с первой попытки.

При этом я вел себя согласно своей тактике: «пренебрегал» соперником. Я сознательно не обращал на него ни малейшего внимания и не смотрел на Ника даже тогда, когда он прыгал. От публики я отрешился тоже.

И что интересно, от этой «игры в психологию» мне действительно удалось «уйти в себя».

Почувствовав мое состояние, Джемс начал нервничать. Он привык соревноваться с соперником, а не с планкой. А я ему такой возможности не давал.

Первая попытка на 216 ему вдруг не удалась.

Я же преодолел эту высоту сразу.

Неудача не должна была подавить американца. Два метра шестнадцать сантиметров — эта высота для него далеко не предел. Я полагал, что настоящая борьба у нас развернется где-то на высотах 220–222.

Я ошибся.

Психологическое состояние моего конкурента походило на снежный ком, несущийся с горы. С каждым новым прыжком он все больше обрастал неуверенностью, страхом и паникой.

Публика, недовольная своим недавним кумиром, начала выкрикивать негру что-то обидное. Джемс окончательно «сломался» и в двух оставшихся попытках сбил рейку.

Что кричали моему сопернику, как он на это реагировал, я не слышал и не видел. Об этом мне потом рассказал Скачков. Я сидел, повернувшись к американцу спиной, и старался раньше времени не радоваться своей победе. Мне предстояло показать еще вой максимальный результат.

Сначала я покорил 218, затем 222 — повторил мировой рекорд Ника Джемса.

Когда стали устанавливать 226, трибуны напряженно притихли — ни один из прыгунов мира никогда еще не покушался на такие высоты. Зрители, видимо, пытались понять: наглость ли это или уверенность в собственных силах?

Почему я попросил поднять планку именно на два метра двадцать шесть сантиметров?

Мне и самому было непонятно. Просто в данный момент я почувствовал идеальное состояние — внутренний подъем, спокойную уверенность и ощущение каждой мышечной клетки.

По всей вероятности, мне никто не верил. Ни зрители, ни мой соперник, ни тренер.

Но самое удивительное было в том, что я и сам знал, что высоту не возьму.

И все же я шел на нее. Настала пора бороться с планкой по-настоящему — попытаться взять высоту большую, чем способен в эту минуту.

Повторяю, я не сознавал этого, а лишь чувствовал. И если существовал во мне какой-то дар, так только этот: пренебрегая логикой разума, вдруг без всяких видимых причин доверять внутренним сигналам своего организма.

226 я не взял, но нисколько не пожалел об этом. На третий раз рейка соскочила со стоек в самый последний миг — от микронного касания шиповки.

Я сразу вырос в собственных глазах: одним махом мне удалось подготовить себя к рекорду.

Понял это не только я — публика тоже. После того как планка сорвалась, зрители, точно один человек, с сожалением вздохнули и, встав, долго аплодировали моим усилиям взять эту фантастическую высоту.

Потом я стоял на пьедестале почета и, подняв над головой руки, выражал свои дружеские чувства к американцам. Мне удалось повторить мировой рекорд, во второй раз обыграть Ника Джемса и стать чемпионом Соединенных Штатов Америки.

Впервые в честь чемпиона своей страны американцы поднялись со своих мест и, замерев, слушали Гимн Советского Союза, который мощно звучал над всем манежем.

После третьего матча им пришлось сделать то же самое.

Я стоял в передней незнакомой квартиры и удерживал за руку свою жену Варю. Я уговаривал ее не уходить от меня. Вокруг нас сновали люди — они беспрерывно входили, выходили из комнат, несли в руках чемоданы, вещи.

Супруга отталкивала меня, старалась освободить руку, а я не отпускал ее и все что-то говорил Варе, надеясь, что вот сейчас, ну, может, через несколько секунд, она наконец вспомнит, как нам было хорошо, и одумается.

Жена не хотела слушать, отрицательно качала головой, отталкивала меня еще сильнее.

И вдруг до меня впервые дошло: «Бог мой, она же глупа! Притом очень…»

Мне сразу стало стыдно за себя, я разозлился и сказал:

— Тогда ладно. Смотри!

Отвернувшись от супруги, я быстро пошел, почти побежал в комнату, на пороге оттолкнулся и плавно взлетел к потолку. Я сразу задел люстру, она закачалась, вместе с ней заметались и тени на стенах.

Внизу стоял длинный банкетный стол. Люди, сидевшие за ним, увидев меня, сначала замерли, потом в ужасе заорали, шарахнулись из комнаты, забились в углы.

Дурачась, я закричал:

— Эха-а-а! Опа-а-а!

Отталкиваясь от стен ногами, я принялся летать по комнате. Иногда я снижался и свои «эха!» и «опа!» горланил кому-нибудь в ухо.

Во второй комнате находился танцевальный зал. Спланирован к двери, я нырнул в ее проем и вылетел к танцующим.

И опять при виде меня среди людей возникла паника.

Единственным человеком, который не терял самообладания, была моя супруга. Она бегала внизу а жестами умоляла меня не летать, просила не пугать людей.

Я продолжал мстить ей. Мне доставлял удовольствие вызванный мною хаос. Одно было плохо — не хватало пространства. Я, как птица, случайно залетевшая в квартиру, бился и стукался о потолок и стены. То спиной, то боком, то затылком.

И вдруг, неизвестно откуда, жена извлекла пистолет и, прицелившись, выстрелила в меня.

Я грохнулся на пол, упал прямо к ее ногам. И ничего при этом не почувствовал.

Надо мной склонились какие-то незнакомые лица.

Глядя на них, я спокойно сказал:

— Глупцы! Мне же совсем не больно. — И поразился тому, что это оказалась правдой.

Я знал — меня сейчас начнут топтать ногами, а я все выдержу и буду снова летать…

От этого ощущения я проснулся. Все в той же двенадцатиметровой комнате на квартире у тети Дуси. Будильник показывал половину восьмого, пора было вставать, собираться на работу. За окном стояли голые деревья, под ними лежал грязный, потемневший снег.

Я включил радио. Торжественный голос диктора сообщил, что умер Сталин…

Прошло два месяца, как я послал в отдел рационализации и изобретений Минздрава РСФСР заявку на свой аппарат с намерением получить на него авторское свидетельство. Пока не было ни ответа, ни привета.

Я по-прежнему работал ординатором областной больницы, но теперь уже в травматологическом отделении, и по-прежнему лечил людей старыми методами — при помощи гипса. Аппарата мне, естественно, применять не разрешали, но после настойчивых просьб выделили несколько собак и ключи от вивария. После работы я до полуночи ставил там свои эксперименты.

Первые же результаты подтвердили правоту моей идеи — обыкновенные переломы срасталась в аппарате в два с половиной раза быстрее, чем в гипсовой повязке. Вскоре я поставил своеобразный рекорд — удлинил одной собаке ногу ва три сантиметра!

С каждым днем у меня возникали новые варианты применения аппарата. Для многочисленных экспериментов не хватало собак, приходилось отлавливать бродячих псов на улицах. Дело это было не из приятных, но другого выхода не было.

Однажды я попросил заведующего областной больницей Сытина зайти в виварий и хотя бы взглянуть на результаты моих опытов. Он неохотно явился туда, равнодушно пожал плечами и сказал, что я занимаюсь игрушками.

Из Москвы наконец пришла телеграмма. Меня вызывали в Министерство здравоохранения, просили привезти аппарат, было решено апробировать его в московских клиниках.

Я мигом собрался, взял за свой счет недельный отпуск и прилетел в Москву.

В гостиницах не оказалось мест, я решил остановиться у каких-то дальних родственников по материнской линии. До этого я их никогда не видел, толком не знал — они приходились мне десятой водой на киселе.

Дверь мне открыл мальчик лет восьми. Не снимая дверной цепочки, он через щель сообщил, что его родители на работе. Стоя за порогом с огромным мешком за плечами, я попытался объяснить ребенку, кто я, откуда и зачем приехал. Он долго не впускал меня, настороженно оглядывал и в конце концов разрешил оставить свой мешок в прихожей. Освободившись от поклажи, я от всей души поблагодарил мальчика и сразу понесся в министерство.