Я очнулся, с усилием разлепил веки. Меня сильно колотили по щекам.

— Да, да, моментально подключился я к жизни, — я здесь…

И сразу увидел двух зареванных жен, двух Кисловых, двух Звягиных и двух врачей. Я тотчас все вспомнил, резко приподнялся, взглянул на поврежденную ногу. В глазах по-прежнему все расслаивалось — теперь я увидел две правых ноги. В гипсе.

Я сразу отметил про себя: «Цела. Все в порядке».

Врач сказал:

— Ложитесь, ложитесь.

Откинувшись на подушки, я мгновенно уснул…

Наутро я проснулся от знакомого запаха. Он шел из глубины больничных коридоров, там, видимо, располагалась кухня. Это был запах кислых щей, запах моего детства. Внутренне я усмехнулся: сегодня замкнулся какой-то круг, повторялось начало.

Дела мои были плачевны. Обнаженными костями я, оказывается, попал в грязь, и с первого же дня нависла угроза остеомиелита — загнивания голени от инфекции. Опасность усугублялась тем, что перелом у меня оказался многоосколочным. Кость раздробило на мелкие кусочки. При операции благодаря мастерству хирургов отломки с большим трудом составили. На моей ноге зияли три обширные раны — их невозможно было зашить, не хватало кожи. В этих местах хирурги вырезали в гипсе «окна», которые постоянно кровоточили. В эти «окна» я не мог смотреть без содрогания — там виднелись оголенные кости.

Три раза в неделю на протяжении месяца меня возили в операционную и отрезали черные отмирающие кусочки кожи. Без наркоза. Я себя презирал, но всякий раз страшно кричал от боли.

Из-за большой потери крови мне делали переливание. Каждый раз по пол-литра.

Лежать и сидеть с каждым днем становилось труднее — ежедневно мне делали несколько уколов.

Двадцать пять дней надо мной висела угроза гангрены. Врачи сомневались: отрезать мне ногу или еще выждать несколько дней. Об этом я узнал позже.

Температура не спадала, каждый день — 39; 39,5; 40.

Кроме кожи, за этот месяц мне отсекли значительную часть отмирающих сухожилий. Борясь с гангреной, хирурги сделали на ноге дополнительный разрез, чтобы гной беспрепятственно выходил наружу.

Гипс был все время в крови, от него шел неприятный запах.

Поместили меня в отдельной палате. Вместе с женой. Весь этот тяжелый период она поддерживала меня. Ободряла как могла: спокойствием, нежностью, терпением. Людмила готовила мне на больничной кухне специальную пищу; ежедневно бегала на базар, в магазины, ухаживала за мной, крутилась точно белка в колесе. Наш ребенок был в детском саду на пятидневке. Странно, но все ее усилия облегчить мою участь я в то время воспринимал как должное. Я был целиком поглощен своим отчаянием, своей болью и не мог по достоинству оценить поведения своей жены. Наоборот, я даже умудрился с ней поругаться.

Произошло это, когда температура подскочила у меня до 40,5. Людмила кинулась к врачам и стала просить, требовать:

— Отрежьте! Ради бога, отрежьте! Лишь бы он был живой! Отрежьте эту ногу!

Узнав о поступке жены, я с проклятиями начал гнать ее из больницы. Она не ушла…

Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что это было самое лучшее время наших взаимоотношений. К сожалению, человек не способен оценить хорошее сразу. Это происходит значительно позже.

Кризис миновал, ногу не ампутировали. Меня вновь принялись возить в операционную — опять без наркоза делать пересадку кожи. Некоторые раны уже стали затягиваться.

Спустя месяц после катастрофы мне сделали снимок и объявили, что началось сращение. Правда, пока самое минимальное. Я сразу воспрял духом. Однако через отверстия в гипсе продолжал сочиться гной с кровью. Я показал их ведущему хирургу Кучнику в спросил:

— Это свищи?

Он твердо заверил:

— Нет, нет! Что ты? Просто не успело зажить. Все у тебя хорошо, все пошло на поправку!

Я ему поверил, тем более температура спала, уколы мне отменили. Меня даже начали вывозить в каталке на улицу — подышать свежим воздухом. Затем сняли длинный гипс и наложили короткий, до колена. Я принялся ходить на костылях. Разумеется, на одной ноге.

В этот период, со слов Кучника, журналисты сообщили в газетах:

«Дмитрий Буслаев поправляется! Нога спасена! В скором времени он будет выписан из больницы».

Прочитав все это, я с радостью подумал:

«Легко отделался!»

Ко мне в палату сразу потянулась целая череда знакомых и полузнакомых людей: товарищи по сборной, Скачков, Кислов, вновь появился Звягин, газетчики, просто болельщики, фотокорреспонденты. Все почему-то приносили конфеты и говорили одно в то же:

— Молодчина! Ты еще всем покажешь!

Не успел уйти один, как появлялся другой. Иногда сразу приходили несколько человек. И так на протяжении нескольких недель. Все это было очень приятно, но я страшно уставал от этих визитов.

За это время я получил около тысячи писем. Со всех концов Союза люди желали мне быстрого выздоровления, выражали надежду, что я опять вернусь в прыжковый сектор и установлю еще не один мировой рекорд. Разумеется, все письма я прочитать не мог. Просто не успевал.

Постепенно от всего этого я стал уставать. От этих бесконечных посещений, от бесполезных и равнодушных слов, а главное — от однообразия больницы. Силы моей жены — три месяца она без передышки хлопотала, ухаживала за мной — были тоже на исходе. Я это почувствовал и решил дать ей разрядку.

Я предложил Людмиле сходить в кино.

Она изумилась:

— Как? Это же невозможно!

Я пояснил:

— Чудачка! Все просто: ты подгонишь к окну такси, мы просто на время отлучимся.

Долго жена не колебалась.

Через час мы уже сидели в кинотеатре, смотрели Королеву Шантеклера. У меня было такое чувство, будто я заново родился на свет. Оказалось, что сидеть вот так просто среди людей — это счастье. Я даже забыл о больной ноге. И напрасно — выходя из кинотеатра, я споткнулся и полетел с лестницы. Людмила пронзительно закричала.

Вечером, после того как мне сделали рентгеновский снимок, ко мне прибежал взбешенный Кучник:

— Сопляк! Мальчишка! Все пошло насмарку. Кость срасталась, а ты сломал! Сам сломал! Теперь все, учти — я за тебя не в ответе! Больше я тобой не занимаюсь! — И выскочил из палаты.

Казнить себя, мучить было бессмысленно. Упал я не нарочно. В кино, конечно, мне ходить было еще рановато.

На другой день меня неожиданно перевели в гнойное отделение, Я попросил сестру позвать Кучника. Когда он пришел, я сразу спросил:

— Почему я в гнойном? У меня что — остеомиелит?

— Да! — вызывающе ответил врач. — Не надо было всю нашу работу ломать!

— Погодите, Я виноват, согласен. Но ведь остеомиелит у меня не вчера начался?

— Конечно, не вчера! — подтвердил Кучник.

— Что ж получается? Все это время вы меня обманывали?

Врач усмехнулся:

— Не обманывали, а не хотели понапрасну расстраивать.

— Как? — вскричал я. — Зачем же вы тогда сказали журналистам, что у меня все нормально? Зачем, если все четыре месяца у меня гнила кость?

Кучник спокойно ответил:

— При повторном переломе это уже не существенно.

Я резко сказал:

— Все! Переведите меня в другой институт, у вас я лечиться не буду!

Хирург криво усмехнулся:

— Пожалуйста, переведем. Только ты напрасно думаешь, что с остеомиелитом где-то справляются лучше вашего! Вдобавок у тебя остеомиелит стопроцентный. Понял?

Меня обдало холодом. Он добавил:

— И запомни: год, два, три — для тебя теперь не принципиально. Важно, чтобы твоя нога вообще когда-нибудь срослась! Вот что главное!

Кучник был разозлен, я задел «честь его мундира», посему он сказал всю правду.

Через три дня меня перевели в другой институт, поместили в отделение спортивной травмы. Жена стала жить теперь дома, однако два раза в день она меня навещала, приносила всякую снедь: куриные бульоны, творог, свежие фрукты и овощи.