1943 Жены Последний кончился огарок, И по невидимой черте Три красных точки трех цигарок Безмолвно бродят в темноте. О чем наш разговор солдатский? О том, что ныне Новый год, А света нет, и холод адский, И снег, как каторжный, метет. Один сказал: — Моя сегодня Полы помоет, как при мне. Потом детей, чтоб быть свободней, Уложит. Сядет в тишине. Ей сорок лет — мы с ней погодки. Всплакнет ли, просто ли вздохнет, Но уж, наверно, рюмкой водки Меня по-русски помянет… Второй сказал: — Уж год с лихвою С моей война нас развела. Я, с молодой простясь женою, Взял клятву, чтоб верна была. Я клятве верю — коль не верить, Как проживешь в таком аду? Наверно, все глядит на двери, Все ждет сегодня — вдруг приду… А третий лишь вздохнул устало: Он думал о своей — о той, Что с лета прошлого молчала За черной фронтовой чертой… И двое с ним заговорили, Чтоб не грустил он, про войну, Куда их жены отпустили, Чтобы спасти его жену. 1943 Дом в Вязьме Я помню в Вязьме старый дом. Одну лишь ночь мы жили в нем. Мы ели то, что бог послал, И пили, что шофер достал. Мы уезжали в бой чуть свет. Кто был в ту ночь, иных уж нет. Но знаю я, что в смертный час За тем столом он вспомнил нас. В ту ночь, готовясь умирать, Навек забыли мы, как лгать, Как изменять, как быть скупым, Как над добром дрожать своим. Хлеб пополам, кров пополам — Так жизнь в ту ночь открылась нам. Я помню в Вязьме старый дом. В день мира прах его с трудом Найдем средь выжженных печей И обгорелых кирпичей, Но мы складчину соберем И вновь построим этот дом, С такой же печкой и столом И накрест клеенным стеклом. Чтоб было в доме все точь-в-точь, Как в ту нам памятную ночь. И если кто-нибудь из нас Рубашку другу не отдаст, Хлеб не поделит пополам, Солжет или изменит нам, Иль, находясь в чинах больших, Друзей забудет фронтовых, — Мы суд солдатский соберем И в этот дом его сошлем. Пусть посидит один в дому, Как будто утром в бой ему, Как будто, если лжет сейчас, Он, может, лжет в последний раз. Как будто хлеба не дает Тому, кто к вечеру умрет, И палец подает тому, Кто завтра жизнь спасет ему. Пусть вместо нас лишь горький стыд Ночь за столом с ним просидит. Мы, встретясь, по его глазам Прочтем: он был иль не был там. Коль не был, — значит, неспроста, Коль не был — совесть нечиста. Но если был, мы ничего Не спросим больше у него. Он вновь по гроб нам будет мил, Пусть честно скажет: — Я там был. 1943 Встреча на чужбине Фронтовой бригаде театра имени Ленинского комсомола Пускай в Москве иной ворчлив и сух, Другого осуждают справедливо За то, что он бранил кого-то вслух, Кого-то выслушал нетерпеливо; А третий так делами осажден, Что прячется годами от знакомых, И старый лгун, охрипший телефон, Как попугай, твердит все: «Нету дома». Да ты и сам, на чей-то строгий взгляд, Уж слишком тороплив и озабочен, А главное, как люди говорят, Когда-то лучше был, — как все мы, впрочем. Но вдруг в чужой земле, куда войной Забросило тебя, как в преисподню, Вдруг скажет кто-то, встретившись с тобой, О москвичах, приехавших сегодня. Ты с ними был в Москве едва знаком — Кивок, два-три случайных разговора, — Но здесь, не будь машины, хоть пешком… — Где, где они? — И, разбудив шофера, Ты оглашаешь ночь сплошным гудком, Ты гонишь в дождь свой прыгающий «виллис» В немецкий город, в незнакомый дом, Где, кажется, они остановились. Ты долго светишь фарой на дома, Чужую тарабарщину читаешь. Прохожих нет, и, хоть сойди с ума, Где этот дом, ты сам не понимаешь. Костел, особняки, еще костел, Пустых домов визжащие ворота. Но вот ты наконец нашел, нашел, Тебя по-русски окликает кто-то. И открывают дверь и узнают, Как, может быть, в Москве бы не узнали. — Ну как вы тут? — А вы, давно вы тут? А мы как раз сегодня вспоминали… Тот сумасшедший русский разговор С радушьем, шумом, добрыми словами. Как странно, что в Москве мы до сих пор, Я и они, мы не были друзьями. А женщины уж в кухне жгут костер. — Нет, с нами ужинать, а то еще уедем! — И пожилой, с одышкою, актер Бегом бежит за водкою к соседям. Кого-то будят, чтоб и он пришел, Да чтоб с гитарой. — Будем петь. Хотите? — Как не хотеть! — Ну а пока за стол, За стол, за стол скорее проходите! И мы сидим у сдвинутых столов, И тесно нам, и водка в чашках чайных, И я ищу каких-то новых слов, Каких-то слов совсем необычайных, Чтоб им сказать, что я не тот, не тот, Каким они меня в Москве видали, Что я — другой. И кто из нас поймет, Как раньше мы друг друга не узнали! Еще кого-то будят и зовут. — Пусть все придут, мы можем потесниться. Мы всех усадим, потому что тут — Россия, а за дверью — заграница. Приходит женщина, совсем со сна, На босу ногу туфли — и с гитарой. И вот уже поет, поет она, Начав с какой-то песни, с самой старой. Про дом, про степь, про снег, про ямщика. Она щемит и сердце рвет на части. Но это ж наша, русская, тоска, А на чужбине и она — как счастье. Лишь домом бы пахнуло, лишь бы речь Дохнула русской акающей лаской, Скажи, ты будешь эту ночь беречь, Как матерью рассказанную сказку? Скажи, скажи, ты не забудешь их, С кем ночь тебя свела своею волей, Совсем родных тебе, совсем чужих И наших, наших аж до слез, до боли? Ты ведь не будешь там, в Москве, опять Забывчивым, ты сердца не остудишь? Нет, обещай! Ты должен обещать! Скажи, не будешь? Ну, скажи, не будешь? Как знать? В Москве, быть может, через год Друг друга встретим мы кивком, как прежде? Скорей всего, что так, что он кивнет И ты кивнешь. И вот конец надежде. А все-таки сквозь старость и метель Мелькнут в душе неясные картины: Гитара, ночь и русская артель Средь ледяного холода чужбины. |
