«Прохвост! — выругался губернатор. — Даже с глазу на глаз он будет убеждать меня, что действует во имя высшего блага, во имя человечности!»

Потушив свет и стиснув зубы, пожилой тучный человек сел на диван, уверяя себя, что не станет больше думать ни о чем, что сейчас же забудет всех Сорвингов на земле. Но свет луны, заливавший комнату, делался как будто ярче, а злобный писк комаров, прорвавшихся сквозь все заграждения, — громче и грознее; кто знает, откуда они прилетели, разносчики каких болезней ютятся в их слюне? Губернатор встал и решил направиться в свой музей, который служил ему утешением во всех случаях жизни.

Этот музей, расположенный в непосредственной близости от резиденции губернатора, был как бы его фамильной гордостью. Одни всю жизнь собирают марки, другие — монеты, третьи — бабочек и жуков. Губернатор собирал коллекцию машин. Не просто машин, но только способствовавших повышению его авторитета.

Целью его сначала было доказать благотворнейшее влияние на «прогресс» на архипелаге рода самого губернатора. Но затем идея губернатора стала шире. Как говорил Сорвинг: коллекции музея каждому должны были внушать, что между колонизацией и цивилизацией островов Науэ, бесспорно стоит знак равенства.

Музей становился идеей, воплощенной в металл: мощь научной и технической мысли колонизаторов преобразует жизнь туземцев, поднимает их на высшую ступень. Сорвинг уже убеждал губернатора, что возросшее значение музея требует передачи его государству. Пожертвование музея государству сулило немало приятного — ордена, титул. К тому же никто не мешал бы губернатору проводить досуг в этих комнатах, среди этих же машин…

Страсть к коллекционированию обычно поражает человека неизлечимо, на всю жизнь. Так было и с губернатором.

Его музей из небольшого сарая через двадцать лет превратился в особое здание, в залах которого можно было увидеть и ржавый котел с парохода «Стелла Марис», служивший одной из первых паросиловых установок на островах Науэ, и модели новейших паровых котлов. Здесь были машины для распиловки драгоценных стволов красного, черного и зеленого дерева, для извлечения пальмового масла, каучука, для рытья шахт в поисках золота, алмазов и угля. Здесь были и примитивные кирки и похожие на дорогую игрушку электрические высокочастотные отбойные молотки.

Губернатор сжал холодную ручку отбойного молотка. В Бенони он видел силача Вики-Рипа, впервые получившего такую «игрушку». Рабочий радовался, как дитя, смотря, как молоток бьется в его руках плененным зверьком. Вики-Рипа и его товарищей научили пользоваться высокочастотными электрическими молотками, но им никто не сказал, что в кварцевых породах такие молотки вызывают образование целых облаков мельчайшей кварцевой пыли, которой нельзя дышать…

Вики-Рипа через год вернулся в свою лачугу совсем уже не таким силачом, каким был, и неведомая ни ему, ни местному знахарю болезнь быстро съела его.

К числу важнейших механизмов, оказавших большое «цивилизующее» влияние на островах архипелага, губернатор относил оружие, и поэтому в музее можно было найти фитильные аркебузы португальцев, кремневые ружья англичан, многозарядные ремингтоны, кольты, «веблеи», «спрингфильды» и даже легкую горную пушку Гочкиса.

Губернатор шел по высоким где, все в заплатках, пайках и сварках, покрытые антикоррозийными пастами, лаками, красками, вызывали мысль об экспонатах анатомического музея, показывающих, какие разрушения в организме человека производят болезни и время. Но сейчас, в мягком лунном свете, все это выглядело вполне целым, годным к работе и как будто томящимся своим вынужденным бездействием…

Тошнотворный запах, несшийся из дверей мастерской, заставил губернатора поморщиться. Вчера с берегов Танги привезли таинственный механизм, сконструированный очень много лет назад. Днем губернатор любовался прекрасно сделанными шестернями, пружиной толщиной в палец. Может быть, туземцы своими руками заставляли сжиматься просторным залам. Лунный свет, лившийся через широкие окна, ярко освещал паркетный пол и стены с фотографиями машин, чертежами, схемами. Днем и при электрическом свете машины, добытые бог знает эту мощную пружину и мгновенно делать заданную работу? Быть может — рубить головы по приказу какого-нибудь предка губернатора, стоявшего тут же в своем роскошном и немного фантастическом одеянии…

Механизм, извлеченный из воды, в некоторых местах покрывали густыми узорами водоросли и группы красивых голубых моллюсков. Животные погибли без воды, и казалось, сам металл испускал сейчас тяжкий трупный запах.

«Эти дураки не очистили машину вовремя», — подумал губернатор. Обойдя музей, он остановился у большой, чудесной работы вазы. С четырех сторон ее бирюзовой поверхности вздымались головы драконов, охвативших вазу всем телом.

Это был своего рода сейсмограф, сделанный лет тысячу назад и как-то попавший на остров. При малейшем толчке пасти драконов раскрывались, и из них несся унылый, терзающий сердце вой.

Губернатор на миг представил себе свой музей во время землетрясения и эту воющую вазу…

Знакомясь с Крыловым на «Магоне», губернатор сказал, что он, губернатор, человек дела. Он действительно не мог долго предаваться размышлениям, ожидать событий. Ему всегда становилось легче, когда он чем-нибудь проявлял свою деятельность или хотя бы находился в центре главных событий. Сейчас таким центром, несомненно, была сейсмическая станция. Надо было обязательно поехать туда, самому взглянуть на то, что там совершается. Если не по приборам, то по выражению лиц, по поведению Крылова, Гребнева, директора он поймет, насколько дела приблизились к концу…

Через несколько минут низкая черная автомашина почти бесшумно, как ночная птица, мчалась от губернаторского дворца в горы, к сейсмической станции «Мегра». Тревожно глядели во тьму ночи, ярко освещенные окна станции. Они как будто кричали: «Теперь не до сна! Теперь каждый миг дорог!»

Гребнев в институте славился способностью настраивать тончайшие измерительные приборы. Он мог часами сидеть, как будто отрешенный от всего на свете, сосредоточив внимание только на слабых подергиваниях указательной стрелки, добиваясь, чтобы она, наконец, замерла на определенной цифре. Он великолепно разбирался в причудливых рисунках, которые пишут электроны, ударяясь о светящиеся экраны осциллографов, рисунках, вызванных электрическими колебаниями и на этих экранах по-своему выражающих любой процесс — будь то прохождение тока в электрической магистрали, биение человеческого сердца или различные движения частиц, образующих моря и сушу.

На Мегре эго свойство молодого исследователя обострилось еще больше. Шутя, он говорил Крылову:

— Я превратился в сейсмограф. Мне кажется, что я сам ощущаю то, чего не могут уловить наши лучшие приборы. Если бы меня спросили: «Будет ли на Мегре землетрясение?» — я ответил бы решительно: «Да, будет!» Я чувствую его приближение каждым нервом.

Однако напряженная работа ничуть не отразилась на Гребневе.

Он загорел, выглядел очень бодрым, а его синие глаза смотрели так твердо и решительно, что директор сейсмической станции, иногда вступавший с Гребневым в спор, всегда отводил взор в сторону, словно опасаясь, что Гребнев может гипнотизировать собеседников и подчинять их своей воле.

В душный ночной час, когда автомобиль губернатора с потушенными фарами остановился у станции «Мегра», Гребнев, как обычно, «делал зарядку» перед сном: быстро просматривал целый набор различных измерителей, уточнял показания, наблюдавшиеся днем, записывал новые. Перед ним лежала истрепанная общая тетрадь, в которую он торопливо вносил цифры, указанные стрелками, выводы, сделанные в результате наблюдений за осциллографами, сейсмографами.

Тут же, резко выделяясь ярко-красной кожей с золотым тиснением, с массивными серебряными застежками, покоился великолепный том, купленный Крыловым в одной из антикварных лавчонок и предназначавшийся, как свидетельствовала витиеватая надпись на переплете, для отчета управителя владениями принца Ходонаи. Уже давно не было на свете ни принца, ни его управителя, а прекрасная бумага, которая почему-то так и осталась чистой, была по-прежнему бела и прочна.