Первыми, еще до капитуляции вермахта, в Германию отправились три бригады. Группа Ульбрихта — десять человек — на советском самолете, это был американский транспортный «Дуглас», прилетела в разбомбленный Берлин еще 1 мая. Группа Антона Аккермана на следующий день прилетела в Дрезден. Группа Густава Соботки (бывший председатель профсоюза угольщиков, соучредитель Национального комитета «Свободная Германия») — в Мекленбург. Вильгельм Пик полетел позже. 4 мая его принял Сталин и долго с ним беседовал.

Вслед за передовой группой в Берлин отправился и Маркус Вольф. 27 мая они с женой прибыли в столицу поверженной и оккупированной страны. Маркусу было 11 лет, когда он приехал в СССР, и 22 года, когда он вернулся в Германию. Долгое время он воспринимал Москву как родной город. «Вначале я чувствовал себя ужасно странно, — описывал он свои берлинские впечатления. — Люди на улице говорят по-немецки».

Встреча с Германией оказалась совсем не такой, как он ожидал. Маркус Вольф наивно полагал, что немцы будут рады освобождению от Адольфа Гитлера и нацистского режима и восторженно встретят своих избавителей. Всё оказалось иначе.

По пути в Берлин самолет, в котором летели Вольфы, сделал промежуточную посадку в Минске. Столица советской Белоруссии была практически полностью разрушена. Но и немецкие города лежали в руинах. Везде царили голод и опустошение.

«Круг над Берлином, — вспоминал Маркус Вольф. — Улица за улицей, район за районом — всё полностью разрушено, ничего, кроме пустых коробок, и только по движению транспорта по расчищенным улицам можно понять, что внизу Берлин, а не макет, скомпонованный рукой переборщившего декоратора. Центра города больше не существует… За нами пришел автобус. Началась поездка через мертвый Берлин. Напрасно мы высматривали хотя бы одно относительно уцелевшее здание. Всё, буквально всё разрушено, безнадежно разрушено. Наверняка было бы рентабельнее построить новый город, чем убрать отсюда груды развалин».

Вальтер Ульбрихт распорядился, чтобы Маркус работал на радио. Тот не хотел — журналистика не его сфера, но Ульбрихт велел делать, что приказано. В реальности судьбу Маркуса Вольфа определила Москва. Еще в марте 1945 года заведующий отделом международной политики ЦК Георгий Димитров и его первый заместитель Александр Семенович Панюшкин представили руководству партии записку о политической работе в Германии. Назвав среди важнейших направлений радиопропаганду, отметили: «Для работы в радиоредакции рекомендуется М. Вольф».

Дом радио в Шарлоттенбурге находился в британском секторе оккупации на Мазурен-аллее, в одном из немногих зданий, сохранившихся в Берлине. 5 июля начальник Седьмого управления Главного политуправления Красной армии генерал-майор Михаил Иванович Бурцев отчитался перед ЦК партии: «Создана и работает 20 часов в сутки Берлинская радиостанция».

В свою очередь, политотдел советских оккупационных войск доложил в Москву: «Единственный в Берлине „Радиодом“, из которого проводятся радиопередачи на всю Германию, находится под постоянным контролем сектора пропаганды и цензуры. Сектор пропаганды и цензуры разрабатывал план политической пропаганды радиостанции, на основании которого работники „Радиодома“ строили рабочий план. Цензор просматривает перед каждой радиопередачей очередные материалы и их визирует».

Маркус Вольф писал родителям: «Сегодня я точно в срок прибыл в Дом радио. Здесь на ближайшее время будет мое рабочее место. Я совершенно не представляю, с чего начать. В Доме радио нас шестеро немцев и один советский майор на 600 человек „из старых“. Вычистить можно, к сожалению, лишь малую часть, так как многие, даже большинство, здесь нужны…

На днях пошли первые автобусы и трамваи. Уже вошли в строй большие участки метро, городская электричка. В многочисленных ресторанчиках есть пиво, с сегодняшнего дня даже девятиградусное, цена 50 пфеннигов. Вчера, в воскресенье, можно было подумать, что войны и не было. Спортивные праздники, на каждом шагу рестораны, кабаре, варьете с пестрыми программами и танцами.

Жители Берлина вообще не поняли, что Германия — побежденная страна и что все они несут свою долю вины за разбойничью войну и преступления… Они не понимают, что здесь и только здесь немецкому народу дается возможность возрождения».

Сразу после войны знаменитый немецкий писатель Эрих Мария Ремарк написал «Тени в раю», пожалуй, самый печальный свой роман. Пока шла война, эмигранты жили надеждой. Вот победят Гитлера, морок нацизма растает без следа, они вернутся в свою любимую Германию, и всё будет по-прежнему. Когда война кончилась, стало ясно: той страны, о которой они мечтали, не существует. Прошлого не вернуть. И возвращаться некуда.

Нацистский режим не был случайностью. Гитлера поддержали не единицы, а чуть ли не весь народ. Вермахт капитулировал. Но нацисты и те, кто их поддерживал, кто сражался за третий рейх, остались. Как жить рядом с людьми, которые преданно служили Гитлеру, воевали за него и отправляли на смерть евреев?..

Немцы охотно приняли нацистскую идеологию. 18 февраля 1943 года министр народного образования и пропаганды Йозеф Геббельс выступил в Берлинском дворце спорта с большой речью. Он призвал немецкий народ к тотальной войне.

— Я спрашиваю вас, — кричал в микрофон министр, — готовы ли вы стать опорой фюреру до тех пор, пока победа не будет в наших руках? Готовы ли вы и весь немецкий народ работать, если потребуется, по 10, 12, а то и по 14 часов в сутки? Готовы ли вы напрячь все свои силы и дать Восточному фронту людей и оружие, которые нужны, чтобы нанести большевизму смертельный удар? Хотите ли вы тотальной войны?

И после каждого вопроса, риторически задаваемого министром пропаганды, возгласы одобрения сотрясали стены Дворца спорта. Тысячи людей, сидевших в зале, послушно повторяли: «Да!» После окончания речи раздались долго не смолкавшие аплодисменты. Самодовольный Геббельс записал в дневнике: «Идиоты! Если бы я сказал им, что надо прыгнуть с третьего этажа, они бы послушались».

Имперский министр народного образования и пропаганды упивался своей властью над толпой. Он считал себя выдающимся манипулятором людскими душами. Но нацистская пропаганда производила впечатление, пока вермахт одерживал победы. Когда Красная армия начала ломать хребет вермахту, риторика Геббельса свелась к примитивным лозунгам: «Нацию, желающую быть свободной, поработить нельзя!», «Любые жертвы ради свободы!», «Не думай о тяготах, думай о великой цели!», «Тяжелые времена, упорный труд, крепкие сердца».

Всё, что могли сделать в Берлине, — утаивать от немцев поражения. Слушать передачи иностранного радио, «западную пропаганду», запретили. Нацистские министры просили сделать для них исключение.

— Просто отвратительно, — возмущался Геббельс, — как много высших чиновников пытаются доказать мне, что их работа просто остановится, если они не получат разрешение. У меня они получают отказ.

Министр пропаганды делал всё, чтобы Германия знала как можно меньше о реальном положении на фронте. С неподражаемым цинизмом говорил:

— Очень хорошо, что люди, которым приходится регулярно выступать перед массами, свободны от знания неприятных новостей. Это придает им больше уверенности в себе.

Самого Геббельса неприятные новости пугали. Он внушал своим подчиненным:

— Я ничего не хочу слышать. Я ничего не хочу видеть. Я ничего не хочу знать. Я знаю, что происходит, и вам незачем мне об этом говорить. Не разрушайте мои нервы. Мне нужна уверенность, чтобы продолжать работать.

Конечно, репрессивный режим, подавлявший любое инакомыслие, критику и сомнения, позволил Геббельсу манипулировать общественным мнением. Но решающую роль в политике Германии играли не военно-экономические расчеты, а привитое немцам националистическое, расистское мировоззрение. Нацисты уверяли, что враги по своему развитию намного ниже немцев. Гитлер пренебрежительно говорил, что русский народ, по-видимому, уже на 70–80 процентов состоит из монголов. Обещал: