Запрет 2011 года на появление в передачах ERT стал для меня первым – испытанным на собственной шкуре – проявлением того некомпетентного авторитаризма, который был характерен для попыток Европейского союза справиться с кризисом еврозоны. Отношение ЕС к этому кризису опиралось прежде всего на морализаторство. Строгая экономия, как объяснялось выше, представляет собой крайне неудачную экономическую политику, которая обречена на провал в периоды испытаний. Вдобавок такая экономия на самом деле не является экономической политикой. Это всего-навсего дидактическая игра, моралите, если угодно, призванная легитимизировать циничное перераспределение богатств от неимущих к имущим в период кризиса, когда должники выставляются грешниками, которых нужно заставить заплатить за свои мнимые проступки. Не удовлетворившись расправой над греками и над испанцами, а также подчинением собственных народов своей власти, «Тройка» потребовала заодно, чтобы другие «слабаки» Европы, в том числе многие немцы, сражавшиеся с нищетой, тоже приняли на себя вину за кризис.

Министр финансов Германии доктор Вольфганг Шойбле однажды сказал мне, что мое противодействие экономии выбросило меня в ряды европейского меньшинства – и сослался на опросы общественного мнения, которые демонстрировали общественную поддержку идеи сокращения государственных расходов. Я ответил, что пускай так, но большинство способно ошибаться насчет причины недомогания. В разгар эпидемии Черной смерти в четырнадцатом столетии, прибавил я, большинство европейцев верило, что чума есть воздаяние небес за греховную жизнь и ее можно прогнать кровопусканием и самобичеванием. Когда же выяснилось, что кровопускание и самобичевание не помогают, это восприняли как свидетельство того, что покаяние не было достаточно искренним, что пролилось недостаточно крови, что бичующие хлещут себя недостаточно истово. А сегодня мы видим, как провал политики аскетизма приписывается тому обстоятельству, что эту политику применяли недостаточно решительно.

Если Вольфганг и удивился, он этого не показал. Но ведь в том-то и дело: лишенная моральной опоры, жесткая экономия предстает во всей неприглядной красе – как провальная экономическая политика, основанная на неэтичной морализации. Причина, по которой истеблишмент затаил на меня злобу, состояла в том, что я добился определенного успеха в приложении холодной логики к текущим проблемам и тем самым «де-морализировал» обсуждение греческого долга, используя аргументы, которые игнорировали противоречия между левыми и правыми и находили поддержку у тех и у других.

Вот почему, будь у них такая возможность, представители истеблишмента изгнали бы меня не только с ERT, но вообще с любой трибуны на континенте.

Пока греческое телевидение вносило меня в черный список за мое упорное нежелание отказаться от призывов к реструктуризации долга, МВФ начал работать над… правильно, над той самой реструктуризацией. Немецкое правительство вроде бы не желало об этом и слышать, но МВФ, все более недовольный тем, в какой угол его загоняют европейцы, стоял на своем. Чтобы успокоить МВФ, министр финансов Греции вынужденно проводил в Вашингтоне консультации с экспертами по реструктуризации задолженности (хотя сам был твердо намерен придерживаться линии Берлина)[29]. Тем временем Берлин и Париж пришли к выводу, что Греции нужны новый кредит на спасение, частичное сокращение долга – и новое правительство.

Мыслили они весьма просто: первый кредит на «спасение» почти целиком потрачен на поддержку французских и немецких банков, значит, греческому государству в скором времени понадобится больше – гораздо больше – денег на то, чтобы продолжать притворяться платежеспособным. Напомню: когда вы пользуетесь кредитной картой для оплаты ипотечных взносов, ваш общий долг только увеличивается; посему размер попавшей в газетные заголовки суммы нового кредита Афинам в рамках второй программы финансовой помощи в 2012 году способен довести и без того встревоженных парламентариев по всей Европе до удара – следовательно, нужно добиться каких-то уступок. Президент Саркози и канцлер Меркель смирились с идеей реструктуризации греческого долга, но при условии, что затронуты будут только те кредиторы, интересы которых не сильно противоречат интересам Франции и Германии. К лету 2011 года было решено, что сокращения коснутся в основном греческих пенсионных фондов, греческих частно-государственных институтов и греческих вкладчиков, скупивших государственные облигации, а вот кредиты, предоставленные МВФ и европейскими организациями в 2010 году, останутся неприкосновенными[30].

Это решение сулило бесславный конец жалкому правительству Папандреу, которое добилось от парламента согласия на первую «спасительную» сделку; такую цену посчитали вполне приемлемой. В конце концов, премьер-министр Папандреу, его министр финансов и весь греческий истеблишмент едва сумели уговорить парламент на первую сделку, неустанно повторяя, что лишь так Греция спасется, что реструктуризация долга не является ни необходимой, ни желательной, и что любой, кто утверждает иное, заслуживает побивания камнями – или хотя бы остракизма[31], как было заведено у древних афинян. Минуло менее чем два года; разве то же правительство в состоянии снова переубедить утомленный, униженный парламент, уговорить его на реструктуризацию долга и на новый кредит, даже больше первого? Если коротко, кабинет был обречен.

Импотенция правительства Папандреу была очевидна не только для Парламентского дома; куда яснее она виделась снаружи, на площади Синтагма. Слово «Синтагма» означает «конституция», и название площади восходит к событиям 1843 года, к восстанию против короля Оттона, урожденного баварца, когда повстанцы сумели навязать иноземному монарху письменную конституцию. Площадь зажата между зданием парламента, бывшим дворцом короля Оттона, с одной стороны и уродливым строением 1970-х годов, где располагается министерство финансов, с другой стороны. Из определенных точек на площади виден Акрополь, горькое напоминание о былой славе Греции, а также олицетворение идеи о значимости демоса, то есть народа. С 1843 года, когда королю Оттону пришлось уступить, почти всякая демонстрация или митинг в Афинах начинаются, проходят или завершаются на площади Синтагма, перед зданием парламента. На этой площади я сам, вместе с миллионами других греков моего поколения, участвовал в своей первой демонстрации в начале 1970-х годов, от души надышался газом CS[32] – и отрастил, образно выражаясь, политические клыки.

Весной 2011 года, когда страна уже стала жертвой свирепой рецессии, началась спонтанная оккупация площади Синтагма – возможно, в подражание аналогичным захватам общественных мест в Испании так называемыми indignados, «негодующими», которые протестовали против политики экономии и требовали, чтобы с ними впредь считались. С наступлением темноты на площади собиралось не больше двух тысяч человек. Ночь за ночью люди возвращались, и каждую ночь к ним присоединялись все новые сторонники. Так продолжалось три месяца. На пике акции площадь приютила сотню тысяч человек. Несмотря на случайные и кратковременные вспышки насилия (из-за провокаций, устраиваемых фашистами, полицией и анархистами в капюшонах), эта акция сильно отличалась от прочих – в первую очередь безупречно организованными выступлениями. Никому не разрешали говорить дольше трех минут; последовательность выступлений определялась жребием; каждые несколько часов тема обсуждения менялась. (Помню, как размышлял, что было бы очень неплохо установить такие же правила дискуссий в наших университетах.) Возможно, это не была демократия в чистом виде, поскольку никаких обязательных решений не выносилось, но, по крайней мере, в городе вдруг появилась огромная агора[33], бурлившая жизнью и резко контрастировавшая с Парламентским домом рядом, местом нашего национального унижения и капитуляции перед великой депрессией.