Ведь они – директорат МВФ, ЕС, правительства Германии и Франции – вложили изрядный политический капитал в программу, которая ввергала Грецию в пучину банкротства, обрекала греческий народ на невыразимые страдания и вынуждала нашу молодежь массово эмигрировать; как следствие, альтернативы не было: греческий народ, по их мнению, обязан страдать дальше. Что касается меня, политического выскочки, доверие ко мне зависело от того, соглашусь ли я проводить эту политику (бесполезную, как считали сами инсайдеры) и стану ли пропагандировать ее среди аутсайдеров, которые меня избрали, поверив, что я отличаюсь от былых политиков-неудачников.

Трудно объяснить это ощущение, но я не испытывал враждебности по отношению к Кристин Лагард. Наоборот, мне было приятно общаться с этой умной, доброжелательной, очевидно уважавшей меня женщиной. Моя вера в человечество нисколько не пошатнулась бы, доведись мне узнать, что лично она всегда выступала за более гуманное решение «греческой проблемы». Но личные отношения не имели значения. Она была ведущим инсайдером, и потому ее главным приоритетом являлись сохранение политического капитала инсайдеров и минимизация любого вызова их коллективной власти.

Доверие, как и торговля, опирается на достижение компромиссов. Для каждой покупки существует вариант выбросить деньги на ветер. Укрепление моего положения в контактах с Кристин и прочими ключевыми фигурами означало, что придется пожертвовать доверием Ламброса, того бездомного переводчика, который заставил меня поклясться, что я позабочусь о людях, в отличие от него самого, еще не утонувших в пучине банкротств, поглощавшей нашу страну. Подобную сделку, как ни крути, никогда не свести к персональному выбору. А потому в раскладе, который стал оформляться достаточно рано, мое удаление со сцены рисовалось все более необходимым.

Чуть больше года спустя, накануне референдума в Великобритании 23 июня 2016 года, я находился на британской земле и выступал с речами в поддержку тех «радикалов», кто считал, что Великобритания должна остаться в ЕС – чтобы противодействовать нынешнему ЕС, чтобы спасти его от краха и реформировать. Это была непростая задача. Убеждать британских аутсайдеров в том, что они должны проголосовать за сохранение ЕС, было нелегко, особенно на севере Англии, ибо даже мои сторонники в Великобритании, женщины и мужчины, близкие по духу и взглядам к Ламбросу, а не к Кристин, говорили, что должны «донести правду» до глобального истеблишмента. Как-то вечером я услышал по Би-би-си, что Кристин Лагард примкнула к руководителям прочих ведущих финансовых институтов мира (Всемирный банк, ОЭСР, ЕЦБ, Банк Англии и т. д.), которые предостерегали британских аутсайдеров от соблазнов и искусов «Брексита». Я немедленно отправил Данае эсэмэс из Лидса, где выступал тем вечером: «С такими союзниками кому нужны враги?»

«Брексит» состоялся потому, что инсайдеры перешли границы приличий. После десятилетий контактов с людьми вроде меня, которым предлагалось доверие в обмен на готовность предать аутсайдеров, которые голосовали за нас, истеблишмент продолжал путать аутсайдеров с теми, кто прислушивается к их советам. По всей Америке, в Великобритании, во Франции и в Германии – повсюду инсайдеры чувствовали, что их власть ослабевает. Узники собственных планов, рабы дилеммы Саммерса, они были обречены, подобно Макбету, совершать ошибку за ошибкой, пока не осознают, что корона больше не символизирует реальную власть, а лишь напоминает об ускользнувшей власти. За несколько месяцев моих переговоров с ними мне случилось наблюдать проблески осознания этой трагической ситуации.

Друзья и журналисты часто просят меня описать наихудшие подробности переговоров с кредиторами Греции. Не иметь возможности прокричать с крыши о том, что сильные и могучие говорили мне наедине, конечно, разочаровывало, но гораздо хуже было общаться с кредиторами, которые на самом деле не желали возвращать вложенные средства. Переговоры с ними и попытки их вразумить походили на переговоры о мире с генералами, преисполненными решимости продолжать войну, поскольку они твердо знают, что они сами, их сыновья и их дочери находятся в полной безопасности.

Какова была природа этой войны? Почему кредиторы Греции вели себя так, словно не хотели вернуть свои деньги? Что побудило их сконструировать западню, в которой они в итоге оказались? Отгадка станет очевидной за считаные секунды, если оценить состояние французских и германских банков после 2008 года.

Хронические пороки Греции (отставание в развитии, бесхозяйственность и коррупция) вполне способны объяснить ее стабильную экономическую слабость. Однако недавняя несостоятельность была спровоцирована фундаментальными недостатками самого проекта ЕС и его валютного союза, основанного на евро. ЕС зарождался как картель крупных бизнесов, стремившихся ограничить конкуренцию между тяжелой индустрией стран Центральной Европы и обеспечить для них экспортные рынки в таких периферийных странах, как Италия или Греция. Дефицит бюджета в Греции и прочих малых странах отражал излишки в бюджетах стран наподобие Германии. Пока драхма девальвировалась, этот дефицит удавалось держать под контролем. Но когда национальную валюту сменил евро, кредиты от немецких и французских банков привели к тому, что греческий бюджетный дефицит вознесся в стратосферу[12].

Кредитный кризис 2008 года, последовавший за крахом Уолл-стрит, обанкротил банкиров Европы, которые полностью свернули кредитование к следующему году. Лишенная возможности рефинансировать свои долги, Греция в том же году угодила в пропасть неплатежеспособности. Три французских банка неожиданно столкнулись с убытками от периферийного долга, превышавшими по крайней мере вдвое объем средств во французской экономике. Данные, предоставленные Банком международных расчетов, рисуют поистине ужасающую картину: на каждые тридцать вложенных евро они получали всего один. Это означало, что даже при 3 % невозврата (а это 106 миллиардов евро в займах, выданных периферийным правительствам, домохозяйствам и компаниям) тройку ведущих банков Франции потребуется спасать французскому государству.

Совокупный кредит, выданный теми же тремя французскими банками правительствам Италии, Испании и Португалии, составлял 34 % от общей стоимости экономики Франции – 627 миллиардов евро, если приводить точные цифры. Ради справедливости отмечу, что эти банки в предыдущие годы также предоставили не менее 102 миллиардов евро Греции. Если греческое правительство не сможет погасить кредиты, денежные дельцы по всему миру испугаются – и перестанут кредитовать португальцев, а также, возможно, итальянцев и испанцев, опасаясь, что эти страны окажутся следующими, кто объявит дефолт. При невозможности рефинансировать их объединенный долг в размере почти 1,76 триллиона евро по доступным процентным ставкам правительства Италии, Испании и Португалии вряд ли смогут выполнить свои обязательства перед тройкой ведущих банков Франции, и у тех возникнут зияющие дыры в балансе. За одну ночь основные банки Франции рисковали потерять 19 % своих «активов» – при том, что потеря всего 3 % уже грозила им крахом.

Чтобы ликвидировать эту дыру, французскому правительству понадобилось бы срочно отыскать ровно 562 миллиарда евро. В отличие от федерального правительства Соединенных Штатов Америки, которое способно переложить такие расходы на свой центральный банк (ФРС), Франция избавилась от собственного центрального банка в 2000 году, когда присоединилась к соглашению о валютном союзе, поэтому ей пришлось бы полагаться на доброту общего центробанка Европы – Европейского центрального банка. Увы, в уставе ЕЦБ четко прописан запрет не принимать на баланс плохие «греко-латинские» долги, частные и государственные. Вот так. На этом условии настояла Германия, только так согласная поделиться своей драгоценной немецкой маркой, переименовав ее в евро, с европейским «охвостьем».