В Комарово ему выделили участок как военному врачу. И похоронен он там же, на комаровском кладбище. Кладбище это знаменито тем, что там лежит Анна Ахматова. К ахматовскому кресту съезжаются экскурсии, да и вообще в Комарово покоятся многие выдающиеся петербургские писатели, театральные деятели и музыканты. Дедушка писателем не был. Какое-то время он руководил военным госпиталем, а в Комарово с его помощью организовали первый санаторий для творческих работников, к коим он испытывал невероятное уважение и слабость и всячески способствовал им, вот и заслужил себе место на самом тихом и уютном кладбище в Петербурге и его окрестностях.

В самом деле, всякий раз, попадая туда, я испытывала умиротворение. И никогда мысли о бренности бытия и неотвратимости смерти не посещали меня в этом месте и, я бы даже сказала, в этом пространстве. Мне тоже хотелось бы дослужиться до такого уважаемого работника культуры, который достоин спокойно спать именно здесь, среди стройных, покачивающихся в такт высокому ветру маятников-сосен, играющих свой неведомый вальс жизни, слышимый только потом, когда уже покинешь ее пределы. Наверное, должна быть какая-то тайна там, за этой тактовой чертой, куда мы все шагаем. Мне нравится думать, что там очень красивая музыка, такая красивая, что в жизни ее услышать нельзя, а можно только догадаться о ее темпе по качающимся кронам комаровских сосен. А когда они замирают, значит, тянут один большой красивый аккорд, сплетенный из тысячи голосов – тех голосов, которые уже не могут звучать здесь, но которые мы помним и узнаём даже спустя десятилетия после окончательной разлуки. Но для того, чтобы вспомнить эти голоса, нужно очутиться в том самом волшебном лесу, по которому бродил в детстве.

Собственно, туда я сейчас и направляюсь. Утром я почувствовала, что мне просто необходимо съездить к дедушке и вспомнить его голос. Наверное, это все оттого, что вчера я много говорила о детстве, и вдруг фигура деда, отошедшая было в тень, опять предстала передо мной, и я снова ощутила ее важность для себя.

Я еду в электричке, сев на желтую и блестящую, как сушка, полированная яичным белком, скамейку, выбрав место над печкой. Мне тепло, и этим теплом я пытаюсь согреть если не кого-то, то хотя бы что-то еще. Я грею стекло. Растапливаю миллиметр за миллиметром заиндевевшее окно, посверкивающее, словно витрина с ювелирными украшениями. В детстве я тоже так делала, когда ехала с дедушкой на дачу в Комарово. Можно скрести по окну ногтем, тогда получается снежная стружка, а на стекле остаются тонкие царапины, сквозь которые снаружи прорываются осколки мира. А можно делать окошки-иллюминаторы в этот мир, крепко прижимая подушечки пальцев на несколько секунд, и чувствовать, как они впитывают холод и становятся будто бы не твоими. Через иллюминатор проносящемуся мимо миру уже можно подмигнуть. Он тоже подмигивает сквозь эти дырки от пальцев, пуская солнечные зайчики и заставляя щуриться и морщить нос от внезапного обилия света. Лучи преломляются прямо на кончике этого самого носа, отпрыгнув в глаза и щекоча сознание, стирая с него пыль повседневных забот и проблем. Чистая красота. Зимняя, еще не растаявшая красота, лишенная каких-либо ориентиров цивилизации за окном. Разве что провода с их невидимым шумом да столбы, на которых они держатся, напоминают мне о том, что цивилизация все-таки существует.

Дорожка до комаровского кладбища скрипит, отмечая каждый мой шаг, и благодаря этому звуку я будто бы могу взять каждый свой шаг в руки, как мячик, и запустить его по дорожке быстрым звенящим бегом, который ускорит время и как по мановению волшебной палочки (не дирижерской ли?) уберет с еловых лап снежные сливки, захрустит проталинами, а потом обведет землистым карандашом все камешки на обочине дороги, обозначая лето. А летом мы с дедушкой отправляемся за грибами и всегда находим их, потому что они ему снятся.

Но мои скрипучие шаги, уже готовые побежать в летние деньки, тонут в другом звуке. Это шуршит по снегу шипованная резина, смешиваясь с клокочущим аккомпанементом хорошо прогретого машинного двигателя. Я жмусь к обочине, не оборачиваясь, чтобы дать источнику звука проплыть мимо, а самой вновь погрузиться в скрипучие воспоминания, но машинально кидаю взгляд в сторону и вижу за рулем… вчерашнего Николая. «Вчерашний» – не самое подходящее слово, особенно если подумать, что меня тоже могли так назвать. Но, судя по его улыбке, с какой встречают только тех, кому искренне рады, я для него, кажется, все же сегодняшняя. Чтобы не расплыться в ответной улыбке, я перевожу взгляд на дорогу и усиленно нажимаю каблуками на дорожку – чтобы скрипело погромче. Не знаю почему, но я опять вхожу в образ неприступной скалы, видимо, чтобы посмотреть, как сегодняшний Николай справится с ее штурмом. Самое ужасное, если он просто проедет мимо. Считаю шаги: уже пять раз скрипнуло, а он все еще не заговорил со мной. Это провал.

– Ай! – слышу я свой крик как будто со стороны, успевая крикнуть раньше, чем подумать это самое «ай» (да и можно ли его вообще подумать?).

Это я свалилась в кювет, неосторожно ступив и слишком сильно прижавшись к обочине. И вот я падаю, одной ногой плотно увязнув в глубоком, как мое подсознание, комаровском снегу. Вторая нога напоминает накренившийся в результате пары попаданий в судно флагшток, все еще держащий флаг, но уже скорее для галочки, нежели для гордого и красивого хода по морской глади. Выражаясь бытовым языком, нога у меня задрана вверх под углом примерно шестьдесят градусов, а остальное тело сложилось не поддающимся описанию вензельком.

Машина Николая останавливается. Стало быть, сейчас он ринется меня спасать из этого унизительного во всех смыслах положения. Джентльмен, что тут скажешь. Но чистота эксперимента нарушена. Не свались я в кювет, неизвестно, остановился бы он или проехал мимо. Однако история не терпит сослагательного наклонения. Поэтому и продолжается именно так, как предполагают обстоятельства.

– Валерия, вы в порядке?

Ах да, я же еще и Валерия. Черт бы побрал эти обстоятельства.

– Да-да, все хорошо, – беззаботно смеюсь, – ни один кролик не пострадал. Кажется.

– Давайте руку.

Даю руку. Без посторонней помощи сейчас не обойтись, приходится это признать. Одним уверенным широким движением он вытягивает меня, словно золотую рыбку из синего моря, и я обретаю если не человеческие, то хотя бы антропоморфные очертания. Самое время вопросить: «Чего тебе надобно, старче?» Но он не старче, конечно. За один миг я успеваю подумать о том, что у него красивые глаза и очень стильный шарф, который оттеняет их, и жалею о том, что мы оба в перчатках и что первый раз, когда наши руки соприкоснулись, обусловлен не медленным неотвратимым притяжением, а технической необходимостью, при которой, уж конечно, не возникают ни мурашки, ни головокружение, ни прочие побочные эффекты первого, еще ничего не обещающего, но самого важного прикосновения.

– Почему-то в такие моменты чувствуешь себя героем романтического фильма, – перебивает мои мысли Николай, и очень вовремя.

– Ну да, девушка попадает в беду, ее спасает прекрасный принц, они смотрят друг на друга, их уста соединяются в поцелуе, торжественные аккорды, белая фата, солнечный луг, титры, – подхватываю я.

Николай смеется, и совершено не похоже, что он собирается меня поцеловать. Значит, луг и титры исключены.

– Давайте все же привнесем некое новаторство в этот предсказуемый жанр.

– То есть целоваться не будем? – перевожу я его мысль

– Ну, может, не сейчас. Иначе придется где-то искать луг, а потом сразу титры – а мы еще столько можем рассказать друг другу.

Больше всего на свете мне хочется в этот момент именно что поцеловать моего спасителя, потому что, кажется, он знает то же самое, что знаю и я. И что невозможно рассказать словами, именно поэтому все время рассказываешь что-то другое, но именно поэтому же не можешь наговориться.

– Вы на кладбище? Простите, что меняю жанр нашего фильма этим неуместным вопросом.