Потом мы несколько раз послушали исполнение Чечилии Бартоли, а дальше начали «впевать» уже с живым аккомпанементом. По счастью, Шнурову подошла оригинальная тональность, потому что транспонировать в другую при том количестве спиртного, которое во мне плескалось, было бы затруднительно. Шнур пел проникновенно, расщепляя высокие ноты в меру надрывной хрипотцой, не старался изображать из себя оперного певца, и оттого звучало естественно и даже самобытно. Репетировали мы около часа, а затем Сергей сделал перерыв на коньяк, чтобы привести связки в форму. Я пить отказалась. Моим пальцам это не помогло бы ни в коей мере. А мне предстояло выступать вместе с автором идеи, пусть на «домашней», но все же сцене. Когда я увидела, что за сцена нас ждала, я обомлела и чуть было не бросилась бежать. Нас привезли во дворец на Елагином острове. Рояль был мне, по счастью, знаком: мы с певцами частенько тут исполняем для пенсионеров и туристов всякие романсы и оперную классику. Но чтобы аккомпанировать тут одиозному Шнурову – такого даже спьяну я не могла бы придумать.

Гостей было человек под двести. И конечно же, без съемок не обошлось. Чуть только мы вошли в залу, украшенную в советском стиле – на столиках вместо скатертей красовались газеты «Правда», «Час Пик», «Вечерний Ленинград» и другие доперестроечные издания, а в петличках и волосах у гостей алели красные гвоздики, – сразу же начались овации и вспышки фотокамер. Шнуров повел меня за руку к роялю. Я жмурилась и закрывала лицо нотами, хотя предпочла бы шапку-невидимку. Когда я села за инструмент, прикрываться был уже нечем. Но тут я оказалась в привычной ситуации: на сцене я отходила на второй план и просто делала свою работу. Шнуров объявил:

– В честь неотвратимо надвигающегося праздника имени Клары Цеткин и Розы Люксембург всем мадемуазелям, а особенно самой прекрасной из них, моей жене Матильде, я посвящаю эту прекрасную вещь эпохи барокко, когда еще не было этого гребаного праздника и телки не выпендривались, а мужики не велись на подобные разводки и писали о@уенный музон, – И добавил после короткой немой сцены: – Перголези. Сэ ту мами. Песнь-обращение к влюбленному робкому пастушку.

И мы спели. То есть, конечно, пел только Сергей, я аккомпанировала. Тусовка замерла. Такого номера не ожидали даже от Шнурова. Спел хорошо, чисто, пару раз чуть-чуть пришлось его подхватывать – не дослушал фразу. Но если считать, что это было практически с листа, то вообще гениально. Само собой, после мы купались в бурных и продолжительных аплодисментах, а я не решалась встать из-за инструмента, снова не понимая, как себя вести. Мой солист помог мне. Он буквально вытащил меня из-за рояля и, зачем-то подняв мою руку вместе со своей, словно мы выиграли боксерский бой, проорал:

– Аплодисменты моему концертмейстеру! Александра!

Судя по всему, не все знали это непростое слово, которое, к чести певца, далось ему с первого раза. Публика хлопала громко и усердно, а «Клары» и «Розы» не забывали при этом сканировать меня оценивающими взглядами. Потом Шнуров вывел меня в дальнюю залу, где не было ни гостей, ни праздничного оформления. Сергей поблагодарил меня и что-то сунул в сумку. Как оказалось, то был мой гонорар за выступление, равный двум месячным окладам концертмейстера в консерватории. А я ведь работаю нынче на полную ставку. М-да. Вот она, высшая справедливость.

Я не спешила уходить, и мы еще немного посидели. Было видно, что Шнуру совсем не хочется возвращаться к гостям. Он снова включил запись Бартоли и признался, что тоже мечтает записать альбом барочных песен. Вштырило его, однако. Я ответила, что, если понадобится концертмейстер, звоните-пишите, и мы обменялись телефонами. А потом мне вызвали машину прямо ко дворцу, я вышла, словно бывалая Золушка, традиционно обнялась со львами, охраняющими парадную лестницу, и через пару минут оказалась на Петроградке у своего дома на углу Каменноостровского и Графтио, где пребываю и по сию секунду, пытаясь осмыслить происшедшее. В принципе, что такого, всего лишь поработала по специальности. А с другой стороны – приключение. И ведь рассказать кому – не поверят. Одна надежда на журналистов. Я-то ни одного селфи по робости своей не сделала. Хватит с меня фото разбитого горшка.

UPD: На вечерней репетиции в консерватории на меня снизошла минута славы. Оказывается, оперные певцы следят за светскими новостями, и консерваторские студенты, а в особенности студентки, подписанные на шнуровский инстаграм, буквально завалили меня вопросами. Выяснилось, что наш с ним дуэт задокументирован и даже собрал 1590 лайков. Комментарии, правда, я зря стала читать: далеко не все оказались лестными. Были и высказывания типа «что за швабра» и «ну и рожа у этой канцретмейсерши» (так меня еще никто не называл). В другой раз я бы позабавилась, но сегодня меня терзают постпохмельный синдром, растянувшийся на весь день, и чувство собственной никчемности, так остро поддерживаемое петербургской погодкой. И по Николаю как-то скучаю. Но звонить не поднимается рука. Пойду нырну в соцсети, посчитаю Николаев Романовых на сон грядущий вместо овец. А может быть, Николай тоже увидит эти фотографии и найдет меня? Я, правда, там совсем на себя не похожа. И впрямь какая-то швабра перекошенная. Пить надо меньше.

Настроение еще хуже вчерашнего. Лерка и Варёк, прознавшие про ночной концерт, закидали меня обвинениями, что я поступила не по-товарищески. А что было делать? Позвать их переворачивать мне странички партитуры? Обеих причем. Ох… Кстати, мне же сегодня листать ноты в Большом зале филармонии! Что унижает меня еще больше. Сама-то до больших залов не дотянула, а ведь училась двадцать лет, занималась как проклятая на этом рояле, а теперь вот стала человеком с невыговариваемой профессией «концертмейстер», смысл которой непосвященным можно объяснить как «умца-умца». Еще Олька звонила, все плачет по своему сбежавшему. Но уже взяла билеты в Питер, приезжает на праздники. Будем отрываться. У меня же сегодня выходной, а это значит, что до вечера, чтобы избежать самокопания, нужно прогуляться.

Ох, нет. Решительно нет Здравствуй, Питер, каким тебя способны вынести только мы. Но, признаться, с трудом. Я по-честному вышла в попытке еще раз штурмовать Петроградку. Хотела дойти до Большой Зелениной, где недавно гуляли с Николаем. В тайной надежде встретить его, снова случайно, чтобы не звонить, не делать этого шага самой, – судьба отлично сталкивала нас два дня подряд, а боглюбиттроицу. как известно. Запал в душу, од на ко. Там домик один есть с мозаикой, мы у него тогда остановились, рассматривали. Я сказала, что мозаика – это, скорее, московская манера, в Питере она в диковинку. Правда, навскидку я и не вспомню в Москве ничего мозаичного, кроме собора Василия Блаженного, но почему-то кажется, что столице мозаика подходит больше. Петербург слишком строги продуман для забав со стеклышками. Впрочем, даже самый чопорный интеллигент, если он, конечно, не зануда, порой вспоминает, как в детстве закапывал во дворе цветные стеклышки поддеревом или около качелей. А еще мечтал попробовать на вкус купола Спаса-на-Крови: лично мне казалось, что они сделаны из марципана или карамели. И было обидно, что собор на ремонте и туда не зайти. Он недосягаемо нависал над каналом Грибоедова, и в детстве я долго не могла понять, как туда вообще войти, и думала, что туда влетают, как ангелы. Но, если не считать Спаса на Крови, мозаика в Петербурге все равно как вишенка на торте. А в Москве – как вишня в слойке. Опять я вспомнила Николая. Если честно, я все время о нем думаю, и мне это не нравится. То есть думать нравится, и даже очень, а вот сам факт – так себе. Зависимость – побочный эффект влюбленности, даже самой счастливой и психологически «здоровой», тут ничего не попишешь.

Так вот, до домика я не дошла, поскольку примерно на полпути меня стало сдувать ветром, от которого качались даже светофоры и рекламные щиты (как я вообще не улетела, не понимаю). А потом начался уверенный снег с дождем, и реальность залепило. Вернулась домой как мокрая курица. Сижу, пью чай, рефлексирую. А ведь сегодня еще переться в филармонию. Но до вечера куча времени, и я совсем не понимаю, чем себя занять.