Театральные и иные культурные затеи Матвеева закончились драматично. После смерти Алексея Михайловича Матвеев был обвинен в чернокнижии и отправлен воеводой в Верхотурье, то есть фактически сослан. Поехал Матвеев не налегке: вместе с опальным боярином на Север потянулся огромный обоз, в котором были даже пушки. Матвеев захватил с собой и наиболее дорогие ему книги. Путь был нелегким, и, видимо, большая часть библиотеки Матвеева была растеряна в пути… После долгих лет скитания роскошный список «Артаксерксова действа» обрел приют в Вологде и лишь в наши дни возвратился в Москву.

1970 год.

Жизнь прекрасна еще и потому, что человек может путешествовать. Это давнее и верное наблюдение мне хочется дополнить соображением о том, что действительность, несомненно, привлекательна еще и тем, что у всех нас есть счастливая возможность почти всегда и везде читать книги. Путешествие и чтение — занятия, родственные между собой. Путешествуя, мы узнаем новые края, города, села, видим, как за далью вновь и вновь открывается другая манящая даль. Узнавая в пути ранее неведомых нам людей, приобретая друзей, а бывает, и недругов, расширяя круг знакомых, мы глубже постигаем самих себя… Но разве не то же происходит с нами при чтении литературы? От книги к книге мы идем, как путник от горизонта к горизонту. По мере того как человек читает, все выше и выше над ним поднимается, распахивается во всей глубинной красоте солнечный и звездный небосвод; открываются новые, ранее неведомые материки знаний, и герои книг несметною толпою все плотнее окружают нас, рассказывают — по нашему желанию — о жизни, делах, своем времени, свершениях, иллюзиях, горестях, удачах, разочарованиях. Давно замечено, что Дон Кихот не менее реален, чем Наполеон, что о героях «Капитанской дочки» мы знаем куда больше, чем о тех, кто на самом деле жил в оренбургских фортециях. К опыту своей быстротекущей жизни мы добавляем тысячелетний или многовековой опыт, заключенный в книгах. Листая за страницей страницу, мы слышим то величественные древнеегипетские гимны солнцу, то загадочные ассиро-вавилонские надписи-поэмы; мы постигаем мир Гомера и Шекспира, Бальзака, Пушкина, Толстого и Достоевского. Современность говорит с нами языком персонажей Максима Горького, Сергея Есенина, Михаила Пришвина, Михаила Шолохова, Александра Твардовского…

Человек на длительном историческом пути создал такие удивительные виды искусства, как музыка, поэзия, живопись, зодчество, ваяние, повествующие своим языком о многообразии окружающего нас мира. Но только Книга выражает человека полностью. Она воспроизводит человека всего — от мельчайших и тончайших душевных движений до его вселенских деяний. Думаю, что иногда общение с книгой значит для нас ничуть не меньше, чем общение с человеком. Книга дарует бессмертие. Беседуя с книгой, я могу сегодня услышать писца Древнего Египта, голоса эллинских ораторов, летописцев Киева и Новгорода…

От глубокой привязанности к книге — искренней, самоотверженной, всегдашней — до библиофильства расстояние короткое. Такое короткое, что иногда его и вовсе не заметно. Ведь в буквальном переводе библиофильство и означает любовь к книге. Но на самом деле все-таки существует явственное различие между просто любителем книги и библиофилом.

Книга вошла в каждый дом, в любую квартиру. И по справедливости любителя книги мы именуем Большим Читателем. Он — Большой Читатель — типичная фигура современности. Большой Читатель не расстается с книгой в метро и электричке; он гоняется, не жалея сил, за новинками; он покупает стихи и прозу, о которых спорят критики; он ревностно следит за литературой по своей специальности.

Библиофил же не просто ценит книгу и пользуется ею, а бесконечно влюблен в нее, для него важно все, что связано с прелестью старокнижия, с чудом, вышедшим из типографии или из-под руки древнего писца. Библиофил обращает внимание и на год издания, на рисунок и расположение шрифтов, на бумагу, на поля… Для меня, например, имеет особое значение, что я читаю пушкинское «Подражание Корану» в дельвиговском альманахе «Северные цветы» на 1826 год, в книге, которую, быть может, держал в руках сам Пушкин.

В старом, забытом издании, появившемся в свет в начале нынешнего века, метафорически рисуется образ тогдашнего библиофила: «На тихой, лежащей в стороне от „торговых дорог литературы“ лужайке библиографии все вырастают новые цветы. Они тем целомудреннее, что их почти никто не видит. Вот выходит на лужайку одинокий дед. Склоняется, срывает цветок и долго втягивает носом его ароматичность. Это библиофил».

Таков старый библиофил — одинокий дед, нюхающий цветы на лесной поляне… Все изменилось в подлунном мире. Конечно, современный библиофил так же, как и его предшественники, проводит сладостные часы с книгой, общаясь с ней один на один, вдыхая ее неповторимый аромат. Как и встарь, библиофил наших дней любуется начертанием шрифтов Альда Мануция и Эльзевиров, с благоговением всматривается в заставки, инициалы, типографские буквы и знаки на прочно-грубоватой бумаге петровских или елизаветинских времен. Думаю, что по своим знаниям книги, по любви к ней нынешний библиофил ни в чем не уступает своим дедам и прадедам, а по точности и скрупулезности хранящихся в его памяти сведений он нередко превосходит своих предков. Но есть одно отличие, имеющее важнейший характер. В наши годы библиофил перестал быть одиноким чудаком на лесной поляне. Библиофильство впитало в себя дух эпохи, сделавшей книгу общенародным достоянием. Теперь среди библиофилов люди разных возрастов и самых несхожих профессий.

Маститый ученый, крупнейший знаток поэзии профессор И. Н. Розанов оставил в дар Москве библиотеку стихотворных книг, где разделы восемнадцатого века и пушкинской эпохи не знают пробелов. Широкой известностью в среде столичных библиофилов пользуется библиотечка прижизненных изданий классиков с автографами, собранная писателем Владимиром Германовичем Лидиным. Поэзия книжного собирательства выражена в библиотеке Лидина с большой глубиной. Исключительные коллекции собрал Алексей Алексеевич Сидоров. В его собрании все, что издавалось у нас по искусству.

Но дело не только в масштабах библиофильства, которым увлекается уйма людей — от Кронштадта до Владивостока. Я не могу не согласиться с заключением такого глубокого знатока книги, каким был П. Н. Берков, проницательно утверждавшего: «Не надо отнимать права называться библиофилами у тех, кто любит книгу не только за ее красивую, изящную или трогательную своей примитивной простотой внешность, но и за ее содержание, за ее „конденсированную человечность“, за то, что часто она — хранительница человеческого гения, ума, сердца, что часто она — горькая память о прошлом, нелицеприятная совесть настоящего». Таким образом, не только круг современных библиофилов значительно расширился, но и сфера библиофильства, включившая в себя интересы. Это имеет огромное значение. Еще великий писатель-библиофил Анатоль Франс пламенно призывал: «Человек, даже когда это великий человек, не так уж много значит, если он один… Не будем же стараться рвать нити, связующие нас с народом; напротив, умножим эти связи… Будем руководствоваться мыслью, что истинно великими и полезными можно стать, только обращаясь не скажу ко всем, но ко многим».

Еще одно существенное соображение. Теперь библиофил — вполне современный человек, и он не хочет и не может чувствовать себя Робинзоном Крузо, живущим на необитаемом острове. Токи жизни, ее энергия и динамика явственно ощущаются даже в тиши библиотек. Теперь никому в голову не придет мысль доказывать, что библиофильство далеко от всякой общественной жизни, от политики. Все взаимосвязано в мире, а в мире книги — в особенности. Расскажу один эпизод.

В отделе старопечатных книг Национальной библиотеки в Варшаве меня пленило все: и толстые фолианты с кожаными корешками, и поразительные по красоте миниатюры средневековых рукописей, и старинные шрифты польских, французских, украинских, русских типографий, и, наконец, массивные книжные полки, изготовленные древодельцами прошлого века. Мне, как, впрочем, и другим читателям, было дано счастье, говоря словами поэта, «при лампе, наклонясь над каталогом, вникать в названья неизвестных книг… Воссоздавать поэтов и века по кратким, повторительным приметам: „Без титула“, „В сафьяне“ и „Редка“». Нельзя было не залюбоваться современными альбомами-папками, посвященными старым польским типографиям, где на отдельных оттисках любовно воспроизведены древние шрифты, концовки, инициалы. Собрание здешних раритетов — это и горькая память о давнем военном лихолетье. Выполняя приказ Гитлера о разрушении восставшей Варшавы, оккупанты подожгли особняк и находившиеся в нем редчайшие рукописи и книги. В огне погибла единственная в мире коллекция, которую нередко называли великолепным садом, где растет древо познания. Сгорели издания, собранные кропотливым трудом нескольких поколений. Удалось спасти героическими усилиями лишь крохи того, что вандалы XX столетия обрекли на истребление. Библиотекарь подвела меня к вазе, установленной на возвышении, и сказала, точнее, посетовала: