Удивления и восхищения достоин Михаил Иванович Чуванов, простой человек, создатель лучшей в Москве книжной и рукописной библиотеки, ставшей своего рода достопримечательностью Москвы, как, скажем, храм Покрова на Рву, или Патриаршие пруды, или чудо-терем из волшебной сказки, что в Крутицах. Патриарх книжной Москвы, он на десятом десятке своей жизни увидел только что выпущенную Государственной библиотекой СССР имени В. И. Ленина книгу, названную «Коллекция старопечатных книг XVI–XVII вв. из собрания М. И. Чуванова». Всем ведомо и известно, что лучшим памятником собирателю и его библиотеке является каталог. Немало знаменитых московских книжников ушло из жизни, не удостоившись такой чести. Случившееся тем более поразительно, что Михаил Иванович Чуванов учился на медные деньги, жил довольно-таки скромно и ушел на пенсию как типографский рабочий. Его последняя должность — метранпаж газеты «Труд».

Обдумывая жизнь Михаила Ивановича Чуванова, можно сказать, что его общение с рукописным и печатным словом носило двуединый характер: он собирал книги, а книги собирали его, выковывая Личность поразительной собранности, внутренней дисциплины, удачно сочетающейся с мягкостью в житейском общении и любовью к людям. Книги помогали Чуванову, он боготворил книгу, но переплеты не закрывали для него подлинную жизнь. К библиотеке Чуванова «в минуту жизни трудную» прибегала едва ли не самая лучшая часть литературной, театральной, художественной Москвы. Напомню, что ему посвящали свои надписи-автографы такие люди, как братья Васнецовы, великий Фаворский, Гиляровский (дядя Гиляй), Новиков-Прибой, Сергеев-Ценский… В его собрании автографы Аксаковых, Есенина, Бунина, Михаила Булгакова, Марины Цветаевой, Георгия Чулкова. Перечень можно без труда продолжить, но напомню о том, что самую ценную часть его библиотеки составляют рукописи и коллекция старопечатных кириллических книг. В каталоге о них сказано: «Шестнадцатым веком датируются 16 экземпляров (15 книг) 14 изданий, напечатанных в Москве, Львове, Остроге и Вильно, в типографиях Ивана Федорова, Мамоничей, князей Острожских, Гарабурды, Андроника Тимофеева Невежи и его сына Ивана Андроникова Невежина; самая ранняя книга — один из первенцев московского книгопечатания, так называемое среднешрифтное „анонимное“ Евангелие (около 1555 г.). Вторая книга коллекции — первенец украинского книгопечатания, львовский Апостол Ивана Федорова (1574 г.). В XVII в. вышли в свет остальные 185 экземпляров коллекции, которые представляют 121 издание одиннадцати типографий семи городов». Следует, кстати говоря, отметить, что каталог составлен И. В. Поздеевой с большой тщательностью, отмечен библиографической культурой.

В самые последние годы имя Михаила Ивановича Чуванова стало широко известно не только в Москве, но и далеко за ее пределами.

1979–1980 годы.

Приходилось ли вам, дорогой читатель, беседовать с Михаилом Владимировичем Алпатовым? Быть может, вам доводилось слушать его лекции о живописи и архитектуре? Но я наверняка не ошибусь, если скажу, что вы читали его трехтомную «Всеобщую историю искусств» или известные «Этюды по истории западноевропейского искусства». Алпатов не принадлежит к числу тех, чьи труды интересны лишь узкому кругу знатоков. Двадцатое столетие отмечено демократизацией искусства. Живопись из салонов ушла в картинные галереи, ежедневно заполняемые народом. Люди желают не просто любоваться красками и линиями, но и понимать их. Как же тут обойтись без книги? А Михаил Алпатов о художестве пишет не просто живо и ярко, а художественно. Я даже считаю, что он возродил давнюю традицию, связанную с литературными страницами, посвященными искусству, — вспомним статьи Гоголя о «Последнем дне Помпеи» Брюллова, Жуковского о «Сикстинской мадонне» и, наконец, Тургенева о пергамских раскопках.

Алпатов — источник искусства, глаз современности, устремленный в былое. Из тьмы веков выхватываются то древнерусские миниатюры, то гений Врубеля, открывший новые пленительные гармонии, то Камиль Коро и его «пейзаж настроения», то росписи Джотто, то ясные и величественные фигуры Пуссена, то грандиозный образ народа в «Явлении Мессии» Александра Андреевича Иванова…

Художественное прошлое в наши дни не тихая заводь. Об Андрее Рублеве размышляют всюду, спорят яростно, так же, как о Данте и Боттичелли. В творениях старых мастеров тысячи людей настойчиво ищут «живое уяснение мира». Спокойствие музейных залов обманчиво. Приглядитесь к прекрасным и возвышенным лицам созерцателей. Для них не просто выставка, а порыв ветра, дыхание поэзии. Памятники зодчества, картины, музыкальные произведения неодолимо влекут сегодня «толпу» к постижению образного и многозначного языка искусства. Наша молодежь полна серьезности и содержательности. И нет человека, который бы не нуждался в предводителе — без упрощений и понижений! — по лабиринтам эпох, стилей, национальных почерков и соборных связей. Широта историко-культурных уподоблений Алпатова поразительна. Она-то и пленяет читателей-зрителей. Восхищаться тем, что красочно и красиво, — легко. Куда сложнее, и это знает читатель Алпатова, понять, что есть настоящее по своим внутренним достоинствам.

В свое время в Москве и Варшаве, слушая размышления Ярослава Ивашкевича о Рублеве, я поинтересовался, каким образом польскому романисту удалось столь глубоко проникнуть в таинственный художественный и философский, символический и исторический мир рублевской «Троицы». Ответ «живого классика» был краток: «Читал Михаила Алпатова. Он побудил к размышлению…» Многие могут повторить эти слова. Владимир Фаворский, один из самых выдающихся графиков XX столетия, находил в трудах Алпатова пищу для раздумий о загадочных «внутренних контурах Делакруа», что мысленно просматривались им на «Троице» — между «рублевскими ангелами». Здесь мы имеем дело с исключительным случаем, когда взгляд проницательного художника-мастера был продлен и наращен чтением. Согласитесь, что такое бывает не часто. Вспомним Льва Николаевича Толстого, отметившего однажды в дневнике после чтения Белинского: «Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина». Суждения Льва Николаевича Толстого особенно важны теперь, когда каждому необходимо обрести взгляд ценителя и научиться различать лицо от маски, лик искусства — от бойко размалеванной личины. Поэтому и возникла тяга узнать доподлинное, прочесть то, что вместило в себя изобразительный и другой многовековой художественный опыт, противопоставив его всякого рода минус-ценностям. Неодолима потребность отличать искусство — с его необыкновенным исцеляющим действием — от (опять-таки толстовское определение) «бездны бесполезных явлений».

Можно без преувеличения сказать, что немного найдется художественных гнезд у нас и за рубежом, где бы не знали Михаила Владимировича Алпатова. Его суждения об отечественном и западноевропейском искусстве разошлись по белу свету. Этому содействовали его глубокая талантливость, вкус, обширные, почти вселенские знания, счастливое умение безоглядно и простодушно пойти навстречу непосредственному впечатлению, вызванному встречей со значительным. Есть, разумеется, и другие весомые причины, носящие всеобъемлющий характер. Вслед за полным всемирным признанием заслуг Толстого и Достоевского (нет в мире крупных художников, прошедших мимо их опыта) начался необратимый процесс открытия Западом древнерусского искусства, в частности, живописи Андрея Рублева и Дионисия, зодчества — каменного (эхо античности!) и деревянного («Кижи — северная Флоренция»), — многоцветного узорочья и книжной миниатюры… Алпатов воплотил в себе двуединый процесс познания. Его книги открывают Западу наше искусство. Они помогают отечественному читателю проникнуть в сложную сущность западноевропейской художественной действительности. «Всеобщая история искусств», этюды по западноевропейскому искусству, как и бесчисленные статьи Алпатова, для нас — своеобразное окно в мир. Мы имеем счастливую возможность увидеть наше художество вписанным в движущуюся панораму художественной галактики. Вместе с тем, пристрастно и всю жизнь любя эпоху Данте и Джотто, Алпатов открывает в итальянском искусстве те стороны, которые миновали многочисленные знатоки на Западе. Недаром его работы получили всеобщее распространение и признание. Устная молва быстро разносит отзывы Михаила Владимировича — его афоризмы о встречах с памятниками культуры становятся крылатыми. Когда путешественники наши приехали в Милан, то гид итальянец на Пьяцца дель Дуомо с гордостью рассказывал: «Взглянул Алпатов на наш мраморный готический собор и сказал, что не видал ничего более титанического». Услышав знакомую фамилию, все заулыбались, вспоминая, что и по какому поводу писал Алпатов.