— Что ж ты натворил, чадо неразумное, — вздохнул я, крепче прижимая к себе холодное, как ледышка, тело. — Я слишком долго тебя искал, чтобы ты в один момент все разрушил своей глупостью.

У посиневших губ не было слышно даже тени дыхания, жилка на шее билась так редко и незаметно, что можно было подумать, будто Рей мертв. Я поспешно, положив его голову себе на локоть, и прикрыв глаза, погрузился в иную реальность.

Внутренним зрением под закрытыми веками видел я сухие черно-серые просторы мира мертвых, где скитаются души, отказавшиеся от перерождения на Колесе Судьбы. Пылающий белый костер моей силы раздвигал и выжигал клубы плотного тумана, отпугивал хищных тварей. Крылья несли вперед, постепенно приближая к цели — маленькой беспомощной фигурке, уносимой прочь холодным потоком. Облик Рея дрожал и менялся, мальчик метался между ипостасями и никак не мог одолеть липкий, удушающий страх. Налетев и поймав почти совсем окоченевшую душу, я развернулся и помчался назад, продираясь сквозь разом озверевшую мглу.

Если бы мне знать тогда, что в душу моего сына впился мертвый дух одного из его предков-даэйров, совершенно обезумевший от долгого блуждания на Грани. Рэолеорн Антрацит Ночное Сердце, герой самой первой из древних войн между птицами и ящерами, самый знаменитый вояка в череде Хранителей Смерти. Он слился с Рейнаном, заполнил собой выжженные дыры в юной душе, навсегда покалеченной миром мертвых, и до поры затаился.

Мальчика удалось вернуть с большим трудом. Всю дорогу до Ареи-Калэн Мортан Рейнан пролежал оглохший и онемевший, безучастный ко всему, что его окружало. Молодой сильный даэйр на глазах превращался в иссушенный скелет. Его терзал озноб, и не помогало ни лекарское искусство Яноса, ни моя сила, которую я вливал в истощенное тело полноводной рекой. Лишь иногда уснувший разум отзывался на мое присутствие, и тогда удавалось хотя бы накормить парня.

И, сидя над ним, я вспоминал второго. Того, которому повезло гореть Пламенем и обладать лишь отголоском серебряной дымки, красивого теплого мальчика, который взялся ниоткуда и должен был стать кем-то иным, которому… повезло. Просто повезло чкть больше, чем моему темному сокровищу.[1]

По возвращении домой я держал Рея подле себя день и ночь, отпуская, простите, только по естественной надобности. Грел во сне, оборачиваясь звериной кошачьей ипостасью, кормил чуть ли не с рук. Он жался ко мне, точно брошенный звереныш, частенько садился у ног и клал голову на колени, молча прося ласки. Молча. При его обычной сдержанности и нелюдимости выглядело это страшно. Из него словно вынули способность говорить, петь и смеяться. В глазах цвета червонного золота поселилась мрачная тоска.

Именно тогда он стал проявлять склонность к занятиям политикой и делами княжества. Казалось, там, где требуется четкий расчет или план, где нужно решить задачу с множеством вариантов, Рейнан оживал. Но его совершенно перестало занимать все, что обычно мучает парней в его возрасте — он не ухаживал за девушками, не пропадал со сверстниками на рыбалке или в ближайшей деревне, охотился один. Его невозможно было вытащить на праздник, кроме тех случаев, когда этого требовала дипломатия, он избегал пиров, стал одеваться исключительно в черное с редкими проблесками золота. Его мрачная физиономия стала пугать и так немногочисленных при моем дворе вельмож. Только небо еще могло разбудить в нем живое веселье и беззаботность. Когда из зародышей на спине пробились и отросли крылья, он возжелал полета с такой страстностью, что остановить его стало невозможно. Несколько раз, падая с высоты, он ломал себе руки-ноги, но ни ума, ни осторожности это ему не добавило. Мне пришлось просить приятеля-даэйра, чтобы взялся за обучение.

С годами характер Рея сгладился. Когда появились в семье младшие, которых нужно было воспитывать и опекать, он стал живее и мягче. Пройдохе Рахи, влюбленному в «старшего брата» до беспамятства, даже удавалось иногда рассмешить его или втянуть в какую-нибудь авантюру. А репутация моей правой руки и честь, которую он соблюдал неукоснительно, превратили Рейнана Даррея в одного из самых почитаемых правителей Хэйвы.

До недавнего времени.

…Вынырнув из внезапно нахлынувших воспоминаний, я смерил Димхольда жестким взглядом.

— Во-первых, не кинется. А во-вторых, ты не сделаешь ничего, что причинило бы ему вред. Ты и сам это знаешь. А теперь поехали, нас ждут!

Я молча дождался остальных гваплейцев и развернул грельва к лесу. Скачка продолжилась, но теперь бойцы изо всех сил старались не отстать от меня. Позади слышалось угрюмое бурчание Дима. Я только крепче стиснул челюсти и постарался прогнать прочь мрачные мысли вместе с желанием послать его подальше.

На опушке ельника нас встретили стражи — зверообразные белые тени, которых я некогда вызвал, чтобы отваживать непрошеных гостей. Я спешился и подошел ближе, дав им себя обнюхать и признать. Эти призраки, очертаниями напоминавшие сразу нескольких крупных хищников Кхаалета, запросто могли разорвать чужака, если у того не было при себе амулета или его не вел я. Они покрутились вокруг меня и разошлись, давая пройти. Я молча вернулся в седло и дал отмашку продолжать путь.

Священный лес встретил нас мертвым молчанием. Не зимним, а именно мертвым. Умолкло все, даже проказник Юдар-Ветер не шумел в кронах. Жизнь-Лейв затаилась, ее шкодливая мордочка не мелькала ни белкой, ни соболем. Прочие Духи тоже уснули или спрятались, задавленные разжиревшим Мааром. Его присутствие я чуял четко. Мертвящий шлейф силы расползался меж деревьев, заставляя животных и кхаэлей нервничать.

Едва до Колонн осталось не больше двух сотен шагов, я велел воинам оставаться на месте — дальше им дорога была закрыта. Могли пройти только я и Димхольд, как полновластные Хранители. Знакомую тропу занесло снегом, и нам пришлось пробираться сквозь сугробы высотой по пояс Диму — а мне едва не по грудь. Тяжелая боевая амуниция превратила его в живой таран, и он легко прокладывал тропинку для меня. Я брел сзади и пытался добиться отклика от Колонн или услышать детей. Тщетно — сердце мира лишь тяжко вздыхало и стонало, изводя меня болью в груди.

Успели мы вовремя — едва я раздвинул перед собой пышные еловые лапы, как в кольце Колонн вспыхнула щель портала. Из прорехи в ткани реальности, держась друг за дружку, почти вывалились трое: Волк с заряженной под самую рукоятку копией моего Ловца Душ за плечами, на локтях у него с двух сторон висели Илька с Размйяром. Обоих не держали ноги.

Правителю полагается оставаться спокойным всегда, что бы ни происходило. Стихии свидетели, мне хотелось крепко обнять всех троих, но я усилием воли заставил себя подойти сдержанно. Тайком вглядывался в лицо дочери. Она стала старше и жестче, из черт совсем исчезла полудетская округлость, а вести о брате поселили в золотисто-зеленых глазах боль, перемешанную со страхом и гневом. На Динтар отпускал я хоть и выросшую, но неопытную девчонку, а вернулась ко мне обросшая колючей броней особа, уже принадлежащая другому, не телом так духом. Только слепой не узрел бы между ними связи. На несколько мгновений подняла голову отцовская ревность, но тотчас утихла, загнанная вглубь. С самого начала, отдавая ее в руки Волку еще ребенком, я был уверен, что союз этот принесет в свое время великие плоды. Да и, как-никак, этот рогатый дикарь мне тоже вроде сына.

Но готова ли она к тому, для чего я ее растил?

— Папа!

Илленн подбежала сама, чуть ли не с визгом бросилась мне на шею. Ей не было дела до жесткого промерзшего меха и холодного боевого железа, она мощно и стремительно вливалась в мое сознание, единым махом вываливая все, что произошло с ней за эти несколько лет: события, радости, горести, тревоги и чаяния. Рахийяп на шею прыгать, естественно, не стал, хоть это и входило в его привычки. Отцепился от Волка и устало побрел к роднику, бьющему круглый год возле камней, на которых стояли Колонны. Плюхнувшись на колени возле теплых струй, он нырнул туда головой и принялся жадно пить, дрожа всем телом.