Мягкая трава пружинила под спиной. Я валялась посреди поля, увлеченно грызя травинку, и разглядывала плывущие облака, щурясь от яркого летнего солнца.

Пока мое лицо не накрыла тень.

Я скосила глаза. Лица против солнца не рассмотреть, только угловатая, худощавая и явно неполовозрелая фигурка давали какую-то почву для размышлений.

Недолго же они прождали, и полчаса не прошло. Видать, припекло.

— Ну? — я выплюнула измочаленную травинку и с удовольствием потянулась, приподнимаясь на локтях.

Худенькая конопатая девчонка комкала в руках край замусоленного передника и судорожно сглатывала.

Я села, подобрав под себя ноги, и воззрилась на посланца ближайшей деревни.

Не далее чем полчаса назад я старательно прогулялась возле ворот, демонстрируя всем желающим серый плащ, черные, отливающие синевой пряди и яркие фиолетовые глаза.

Гоготала и возмущенно кудахтала живность, спешно загоняемая в сараи; верещали утаскиваемые с улиц дети; с грохотом захлопывались ставни. Финальным аккордом взвыл пес, которому в кутерьме что-то отдавили.

Благодать.

Я прошлась еще разочек туда-сюда и отошла метров на сто.

Кушать-то хочется регулярно, а вот у всяких селян не менее регулярно всякие беды приключаются…

Одна из вышеназванных селянок лет четырнадцати от роду выпучила от усердия голубые глаза, выпустила измятую и промокшую ткань и выпалила:

— Сударыня ведьма, голова об вас интересовался, очень вас просил!

— Голова, значит. — я зевнула. — А что у головы вашей приключилось?

Девчонка отчаянно замотала головой:

— Знать не знаю, сударыня ведьма? Пойдемте, а?..

— Ну пошли. — я встала, с сомнением оглядела перепачканные землей и травяным соком пальцы, вытерла их об плащ, засунула в рот и заливисто засвистела. Девчонка шарахнулась в сторону, испуганно вскидывая руки.

Тихий шорох, хрупанье треснувших веток.

— Шевелись! — рявкнула я.

Густая трава пошла волнами, и на вытоптанный мной пятачок вывалился огромный боров в черных подпалинах. Замер на месте, возмущенно взвизгнул и покосился недобро на девчонку.

— Ой, какой жирненький! — восхитилась конопатая, разом отмирая. — на убой кормите?..

Свинюх возмущенно захрюкал. Я подобрала сумки, взвалила их на щетинистую спину и закрепила ремнями на груди.

— Нет, до ездового ращу. — я хлопнула свина по толстому крупу, получив еще порцию свинячьего недовольства, и пробормотала вполголоса. — Будешь выделываться, к зиме заколю.

Обдав меня волной презрения, свин бодро затрусил к деревне.

Меж домов словно призрак прошел — ни шороха, ни скрипа. В подполах они там позакрывались все, что ли?..

— Проповедник у вас хороший, наверное. — я оглядела добротные избы. Над каждой дверью висел знак Трехголового — три спаянные боками медные монетки.

— Отож! — охотно согласилась девчонка. Наличие у меня свиньи как-то примирило ее с соседством злокозненной ведьмы. — Отец Епат такие проповеди читает, что потом ужасы снятся неделю!

Как бы не попасться мне на глаза этому устрашающему служителю господню. Впрочем, вряд ли позвали бы меня, если бы он был тут.

— Уехал куда? — я подпнула Свинюха, остановившегося возле корыта.

— Так в город. — простодушно выложила девчонка и ойкнула, закрыла рот ладошкой с криво обломанными ногтями.

Я вздохнула. Предрассудки — штука живучая, особенно касательно дел магических, но почему до сих пор считается, что без проповедника ведьма заворожит всю деревню, устроит танцы с прелюбодеяниями до первых петухов, а после первого луча солнца все души участников отправятся прямиком в геенну огненную, я понятия не имела.

Вот клянусь, ни одна ведьма такого еще не проделывала. Заворожить, чтобы ей отдали деньги и еду — ладно, но души-то нам зачем? За них не доплачивают…

Тем временем девчонка привела меня не то что к избе — к целой домине. Массивная узорчатая дверь была украшена серебряным, подробным знаком Трехголового, с отчеканенными лицами и даже волосами, высокая крыша была украшена затейливыми коваными ветряками. Конопатая дробно заколотила в дверь, и, заслышав тяжелые шаги, юркнула куда-то в сторону.

Дверь распахнулась, являя деревенского голову во всей красе. Я оглядела все обильно потеющее великолепие и тяжко вздохнула.

Голова был любитель всего и сразу. Колышущееся под тонкой тканью рубахи пузо, словно в нем, как в море, накатывали то приливы, то отливы; багряный нос с синеватыми венами; крошечные, почти погребенные плотью бледно-голубые глазенки с масляным прищуром.

Ох, чую, меня с целительницей перепутали.

— От похмелья не лечу, вес сбросить не помогаю. — сразу предупредила я. Свинюх согласно позвенел склянками в сумках.

— Чего сбросить? — искренне удивился мужик и поскреб подбородок в кудлатых пегих зарослях. — Ничего не надо сбросить. Ты этого своего вон привяжи, а то еще пионы потопчет…

Я сняла пропыленные сумки со спины свина.

— Он не будет ничего топтать. — и, сделав страшные глаза, попилила ребром ладони по горлу. Свинюх презрительно хрюкнул, но покорно завалился в тени забора.

Я прошла вслед за головой в дом. В сенях он замялся, складки на боках отчетливо заколыхались. Я возвела глаза к потолку.

— В комнаты жилые нельзя, заворожу стены, будут кошмары каждую ночь являться, дети перемрут, бабы полысеют, мужики силу потеряют. — по памяти забормотала я. — На кухню нельзя, потравлю, и молоко потом всю жизнь скисать будет…вроде ничего не забыла. Тащи лавку сюда, про сени еще никто ничего не придумал.

Удобно расположившись на широкой лавке, я содрала осточертевший плащ и ожесточенно поскребла пропотевшую шею. Вот нет бы шляпы нам или там знак какой! Паришься в этом плаще, как гусь в мешке…

— Дело такое. — кашлянув, начал мужик. Себе он притащил обитое войлоком кресло размером с небольшой сарай. — У нас тут, вишь, проповедник уехамши… а пока его нету, нечисть распоясалась, спасу нет!

— Нечисть? — я подозрительно прищурилась. Голова воодушевился.

— А то! Белье вон в озере монстр подводный утащил, бабы теперь туда не идут, а до дальнего полчаса пешком, уже чистых простыней не осталось! Ветреницы ураган с песком пустили вчера, чуть не задохлись все…с дальнего краю мертвяк бродил о прошлую пятницу, тетка моя в окно его увидела да хворает теперь, встать не может, все мерещится ей, что в окно царапается!

— Ясно. — я пожала плечами. — А звали-то меня зачем?..

— А! — взгляд головы прояснился. — Так ведь живот у меня, видишь? Ни сесть, ни нагнуться…может убрать его как, а?

Я со свистом выдохнула.

— Пять серебром.

— Три.

— Шесть.

— Сударыня ведьма! Три, и ни медяшки сверху!

— Семь. А то порчу нашлю.

На ходу натягивая плащ и засовывая монетки в кошель, я вывалилась из душной избы. Не успела сделать и пяти шагов, как на крыльцо вывалился голова, потрясая дощечкой.

— Ведьма!!! — рев промчался над сонной деревней, вспугнув стаю воробьев. Я оглянулась.

— Чего?

— Ты мне наговор обещала! — побагровевший мужик тяжело спрыгнул со ступеней и сунул мне под нос дощечку. — А это что?!

— Это самый надежный наговор. Каждый раз перед едой перечитывай. — наказала я и закинула сумки на спину флегматичному свину. — Смотри, Свиныч, какие люди бывают злые и жадные, прям как ты…пока человеком был. А, с монстром вашим я поговорю. Бесплатно.

Свин затрусил к распахнутым воротам, я побрела следом, предаваясь сладким мечтам о бане. Ну, или хотя бы озере.

Голова остался во дворе, поскрипывая зубами. Несчастная восковая дощечка ходуном ходила в толстых пальцах.

На ней моим шилом было крупно нацарапано «Не жрать! Ведьма.»

До озера мы добрели минут за десять. Сонно жужжали пчелы, расслабленно скользя над источающими сладкие ароматы цветами. Берег зарос осокой, только небольшой деревянный настил выдавался на два метра вглубь озера, нависая над зеленоватыми водами.