Страшными, испуганными глазами взглянул на нее отец. Печально кивнул головой Кольридж. Литтл отвернулся, чтобы скрыть злую, победную улыбку. А Тесси почувствовала, как тоскливо сжалось сердце, запылали щеки и уши. Дочь восстала против отца. Конфликт мог вполне свободно привести к окончательному и бесповоротному разрыву. И все же отступать было уже поздно, даже если бы она и хотела это сделать.

Неспешно, стараясь не пропустить ни одного факта, Тесси рассказала печальную историю профессора Лайн-Еу, передала почти дословно содержание Совещания «мудрейших». В ее крошечной записной книжечке хранился длинный столбик цифр и странных аббревиатур, которые ничего не раскрыли бы постороннему, но определяли собой даты и суммы, координаты целей на территории Союза Коммунистических Государств и количество атомных и водородных бомб, которые должны будут вскоре туда упасть.

Тесси говорила, не спуская глаз с отца. Она знала, что у него больное сердце, которое может не выдержать. Казалось, к этому и шла речь. Торн дышал все тяжелее и хрипел, хватался за грудь, но когда Тесси замолчала и бросилась за лекарствами, остановил ее.

— Говори. Кто-то из нас сошел с ума, — я, ты, Кейз-Ол — не знаю. Говори. Если то, что ты рассказываешь, — правда, если тебя вместе с Лайн-Еу не обманули коммунисты, то я… Я тогда сделаю такое, что содрогнется весь мир!

— Клянусь — это святая правда!.. — Тесси поспешно раскрыла сумочку, вытащила радиостанцию. — Два часа назад мне впервые ответил инженер Айт — человек, который сумел добыть катушку с записью Совещания. Ему можно верить, папочка! Он пришлет еще одну, и ты услышишь все сам…

— Не знаю… Не знаю, кто виноват, кто прав. Вы все против меня. Я проклинаю сам себя. Но вы не хотите понять, что появление атомной бомбы была такой же исторической необходимостью, как и открытие огня первобытным человеком! Ведь во время Второй всепирейской войны крестовикам не хватило нескольких месяцев, чтобы создать ту самую бомбу, которая готовилась здесь, в Лос-Алайне, и швырнуть ее на Монию. Вы не хотите…

— Это все мы хорошо знаем, Торн! — сухо, безжалостно произнес Кольридж. — Семнадцать лет мы работали бок о бок. Признаю: я был только жалким исполнителем твоих дерзновенных замыслов. Ты — настоящий гений, когда речь идет о ядерной физике. Но, извини, в вопросах политики ты не поднимаешься выше того среднего монийця, которому не хватает ума заглянуть в будущее. Ты слышал, что сказала твоя дочь? Ты учел то, что говорил Литтл? Три тысячи триста атомных и водородных бомб!.. Кому, как не тебе, знать, что это означает гибель всей планеты! И эти бомбы уже стоят на стартовых площадках. Война может вспыхнуть в любую минуту.

Повисла тишина. Профессор Литтл, который в течение последнего часа не проронил и слова, вздохнул и сказал нерешительно:

— Не хочу быть прорицателем бед, но скажу вам: я уверен, что война начнется в начале Второго месяца этого года…

— В начале Второго месяца? — спросила Тесси. — Почему вы так думаете, профессор?

— Потому что я собственноручно, по личному тайному приказу Кейз-Ола составил подробнейший прогноз погоды для Континентального полушария именно на это время. Аналогичное задание я выполнял ровно семнадцать лет назад, когда планировалась высадка десанта против крестовиков.

— Так… — задумчиво сказал Кольридж. — Значит, остается дней тридцать пять — сорок. Менее месяца… Ты слышишь, Торн?

Академик не ответил. Склонив голову, он мрачно смотрел на кучку пепла, что высыпался из трубки. Серый, безрадостный пепел… не так ли превратились в пепел и светлые мечты? Зачем было стремиться и дерзать, недосыпать ночей, рисковать жизнью во имя науки, если ее достижения принесли людям не радость, а беспокойство, новые, еще не известные страдания?

Тесси понимала отца. Она и сочувствовала ему, и сердилась на себя, что не сумела найти еще более зажигательных и более веских слов, которые помогли бы старику покончить с сомнениями, стать решительнее.

— Папа, не грусти… — Тесси легко коснулась его руки. — Мне кажется, еще не все потеряно. Три декады назад я была свидетелем того, как одна женщина агитировала слушателей подписать воззвание о запрещении атомного оружия. Если все люди…

— Погоди, Тесси… — Кольридж нахмурился, потер рукой подбородок. — Ты говоришь — воззвание. А мне кажется, что лучше было бы опубликовать протест величайших ученых страны. Наш друг Литтл говорит правду: сан-клейская трагедия должна послужить последним предостережением тем, кто играет с атомными бомбами… А ну, дочка, бери бумагу. Пиши: «Ученые протестуют! Надвигается беда».

— Надвигается беда… — повторила Тесси.

И ей почему-то вспомнился горящий дом профессора Лайн-Еу, вялые пожарные, которые так неохотно разматывали шланги, будто ждали, пока пожар разгорится сильнее.

Беда надвигалась. Она была еще невидимой и неосознанной, но уже ощутимой, как духота перед грозой.

Весной Шестнадцатого года Атомной эры всю Монию охватило какое-то странное возбуждение. Газеты, как по команде, прервали воинственную болтовню и начали прозрачно намекать на возможность «конструктивных переговоров» с Союзом Коммунистических Государств. Значительно снизились цены. До минимума сократилось количество безработных. Кейз-Ол знал, что делал. Путем весьма сомнительных махинаций историков Шестнадцатый год Атомной эры был признан юбилейным для Монии. В честь этого праздника чуть ли не ежедневно устраивались карнавалы и гулянья, всевозможные конкурсы вплоть до соревнования величайших едоков макарон и прыгунов на одной ноге.

Однако это было какое-то неестественное, истерическое веселье, которые рано или поздно должно было закончиться тяжелым похмельем. И такое время наступало.

У Айта кончалось терпение. Проклиная вынужденную бездеятельность, он уже был готов решиться на какой угодно безрассудный поступок и, пожалуй, не удержался бы, если бы не целый ряд событий, которые развернулись во дворце.

Главный следователь наткнулся на такое, что даже схватился за голову: подробная проверка показала, что из звукозаписывающих аппаратов похищено свыше пятисот катушек с магнитной нитью — более двух тысяч часов записи разговоров, которые, конечно же, были не простой болтовней.

По своей должности главный следователь не только не подчинялся Псойсу, но и мог контролировать его. Однако здесь уже было не до субординации. Если бы Кейз-Ол узнал о пропаже, и главный следователь, и главный радиотехник, и, видимо, камердинер триллионера не могли бы рассчитывать на помилование. Невиноватые виновники пришли к Псойса, чтобы склонить перед ним свои головы и молить о спасении.

О, Айт прекрасно использовал момент! Он, конечно, нагнал ужаса на обоих и только в последний момент «сжалился» — пообещал молчать целый месяц. Псойс приказал усилить розыск и провести ему в покои отводы главных потайных линий связи — «для контроля».

Вскоре к этим двум присоединился третий — главный инженер. Во время поисков совершенно случайно было обнаружено, что неприступность крепости Кейз-Ола — ничем не обоснованный миф.

Все сто пятьдесят этажей небоскреба пронизывал очень сложный лабиринт вентиляционных труб. На чертежи они нанесены тоненькими цветными линиями. Но когда исследовали одну из них, магистральную, то оказалось, что ею можно не только вполне свободно пробираться с этажа на этаж, но и вылезти далеко за пределы дворца в безопасном месте.

Инженер Айт стоял возле отвинченной крышки вентиляционной трубы и молча хмурил брови. Как он мог проворонить эту лазейку? Он захватил одну-единственную катушку с записью Совещания и носился с ней как дурак с писаной торбой, а тем временем через эту трубу наружу было вынесено более пятисот катушек! Он с назойливостью мухи приставал к Мэй, не осознавая, что его просьбы о помощи была совершенно бессмысленными и смахивали на провокацию.

Обидно, горько было Айту. Все, что он пережил и сделал, сейчас казалось жалким и ненужным. Но странная вещь — это не угнетало, а придавало упрямства, решительности.