Я вздрагиваю, ошалело глядя на напряженного мужа, сидящего на моих ногах. Красивый, сильный. И я вдруг понимаю, что мне совершенно не нравится, что в его жизни есть женщины. Даже те, на кого он так орет, готовый едва ли не порвать в клочья. Вот не нравится и все. И это чувство такое странное, что становится неловко.

— Лекс, слезь с меня. Мне тяжело, — пряча собственные мысли за неожиданной злостью.

— Не увиливай от темы, Айя, — хмурится он, но не двигается с места. — Что тебе снится?

— Иди к черту! — кричу, упершись ладонями в его обнаженную грудь. Вот уж чего не стоило делать. Пальцы обжигает, словно током. И я отдергиваю их, прижимаю к щекам, которые горят огнем.

— Обязательно, но позже. А пока отвечай на вопрос, Айя. Ну же, я жду. Пока терпеливо, но это пока, девочка.

И в его голосе отчетливо улавливаю звон металла. Жестокий, хладнокровный, не терпящий возражений. Такие всегда идут напролом и добиваются намеченной цели. Во что бы то ни стало. И мне совершенно не хочется испытывать на себе его персональные методы достижения цели. Но и признаться…рассказать…снова вспомнить…я не могу.

Прикрываю глаза, ощущая, как внутри все трясется от страха. И прошлое полынной горечью растекается под кожей, сбивает дыхание, сушит горло, мешая произнести хоть слово.

— Пить хочу… — выдавливаю из себя. Мне нужна передышка. Нужно собраться с мыслями, подумать. Но сделать это рядом с этим властным мужчиной, не дающим и шанса на отступление — просто невозможно.

— Лежи, — приказывает Лекс после недолгого молчания. Поднимается на ноги. — И мы еще не закончили, — напоминает, сверкнув чернотой глаз.

Лекс исчезает в недрах квартиры. А я откидываюсь на подушки, наблюдая за игрой солнечных зайчиков, проникающих сквозь неплотно прикрытые шторы. Встаю, распахиваю их и жмурюсь от удовольствия, подставив лицо утренним лучам. Такое замечательное утро. И как же горько внутри. Паршиво. Тошно. Потому что одно мое слово разрушит все, что еще вчера казалось таким правильным. Таким настоящим.

Горячая ладонь ложится на живот, разгоняя тепло по венам. Дыхание щекочет макушку, а перед глазами возникает запотевшая бутылка воды. Делаю несколько жадных глотков, наслаждаясь холодом, переплетающимся с жаром прикосновений. Улыбаюсь. Криво, но на большее нет сил.

— Спасибо.

Поцелуй в макушку мне ответом.

— Как ты себя чувствуешь? — я всерьез обеспокоена, вспомнив прошедшую ночь. — Спина не болит?

— Все хорошо, Айя. Все хорошо. И ты снова увиливаешь от нашей темы.

— Я хочу знать, — развернувшись в его руках, заглядываю в его посерьезневшее лицо, — хочу все знать о твоей болезни. Хочу…

— Айя, — обрывает тихо, но настойчиво.

— Не хочешь говорить, — понимаю я, но меня это совершенно не устраивает. Нельзя выстраивать отношения на лжи и недомолвках, а нам придется жить вместе не только в постели и если не всю жизнь, то определенно какое-то время. А значит, нужно искать компромисс. Или хотя бы попытаться. — Мне нужно одеться, — прошу, и голос дрожит отчего-то. Искать одежду нет желания, потому что страх передумать торопит. Я понимаю: если сейчас не расскажу, то потом не смогу. На полу обнаруживаю банный халат, закутываюсь в него и усаживаюсь на кровати, по-турецки скрестив ноги. Лекс остается у окна, но не сводит с меня взгляда, внимательного, серьезного, удерживающего крепче любых объятий. И я смотрю в черные омуты, увязая в них, не позволяя себе отступить и понимая, что мое признание может разбить вдребезги мое выдуманное утреннее счастье. — Я… — как же сложно сказать. Как трудно признать то, что столько лет не дает покоя. То, о чем не позволяют забыть. А так хочется зажмуриться, и чтобы ничего никогда не было: ни той больницы, ни большого и злого мужчины, наступающего на меня. Ни-че-го. Я смотрю в стену напротив, ища подходящие слова и силы, чтобы их произнести.

— Айя? — родной голос совсем близко, мягкий, вибрирующий, успокаивающий.

— Я…я…убила человека, — детский страх подкрадывается незаметно, холодными пальцами сжимает сердце, кровавыми картинками застилает глаза. Я мотаю головой, отгоняя жуткие видения, и зажмуриваюсь до белых кругов. Холод сводит пальцы, покрывает изморозью кожу, все внутри заиндевеет от трех слов, намертво врезавшихся в мою жизнь ночными кошмарами. — Я… — сглатываю колючий комок, мешающий говорить, — я…плохо помню. Я хотела спасти девочку…маленькую девочку…она лежала там такая беззащитная, ей некому было помочь. И мама… — слезы предательски скатываются по щекам, я раскачиваюсь взад-вперед, точно неваляшка, — мама все не приходила…а я звала…звала…а потом он…он был такой большой…злой…и я…я просто ударила…и кровь…я помню кровь…много крови на руках… — выставляю перед собой ладошки, перепачканные чем-то темным, липким. Вздрагиваю, принимаясь лихорадочно отирать их о простыню. Еще и еще. Но ничего не выходит. — Они… — вытягиваю их перед собой, поднимаю взгляд на побледневшее мужское лицо, всхлипываю.

И сильные руки сгребают в охапку, прижимают к мужскому телу, пахнущему кофе и корицей, и немного апельсином. Вдыхаю аромат, стекающий по горлу, оседающий на языке, мягкий, ласкающий, превращающий страхи лишь в воспоминания.

— Тише…все прошло…я с тобой…

Голос Лекса успокаивает, дарит ощущение защиты. И я льну к нему, вцепляясь в его плечи, желая спрятаться за ним от всего мира.

— Тебя больше никто не обидит, — убеждает он, усадив меня к себе на колени и баюкая как маленькую.

— Не обидит, — эхом его слов. Криво усмехаюсь. — Разве можно обидеть убийцу?

— Ты — не убийца, — неожиданно зло возражает Лекс, ладонями обхватив мое лицо. — Ты никого не убивала, — настойчиво повторяет он, не позволяя отвернуться, гипнотизируя. — И я тебе докажу.

— Докажешь? — непонимание стучит по темечку, пульсирует в висках. — Как? Я сама видела тело…мертвое тело, Алекс! — срываюсь на крик. — Понимаешь?! И я…я…

Сказать о записи не получается. Голос дрожит, ломается, а вместе с ним ломается что-то внутри.

— Айя, — он не выпускает моего лица, не отводит взгляда, в котором бушует ураган эмоций и среди них — твердая уверенность в своей правоте. — Послушай меня. Сегодня вечером я докажу тебе, что ты никого не убивала. Просто поверь мне, — он прикладывает палец к моим губам, не позволяя возразить. — Сегодня вечером, слышишь?

Киваю. Сегодня вечером. И так хочется верить, но вопрос сам слетает с языка:

— Как? Я…я не понимаю.

— Если я просто скажу — ты не поверишь. Ты должна увидеть сама. Сама, понимаешь?

Качаю головой. Понимаю что? Увидеть что?

— Айя, — Лекс вздыхает, словно ему трудно подбирать слова. А я ничего не понимаю. Он не кричит, не выгоняет меня взашей, не кривится от омерзения, а пытается защитить снова. Только теперь от моих собственных кошмаров. Почему? Почему он так уверен, что моя вина — всего лишь пшик, который он развеет щелчком пальцев? — Айя…

Но теперь я не позволяю ему договорить, потому что вдруг становится страшно, что его слова снова перевернут мой мир вверх тормашками. А мне…мне сейчас не выдержать этого. Не сейчас. Пусть вечером. Пусть обманет — я выдержу, сделаю вид, что он разубедил меня. Потому что невозможно отмотать время назад. Невозможно воскресить мертвеца. Чудес не бывает, даже если в качестве персонального волшебника — этот хмурый и сильный мужчина, ласкающий взглядом. И сейчас мне не нужно большего, только он рядом. И я сама тянусь к нему, прижимаясь губами в робком поцелуе.

— Айя? — похоже, он удивлен.

И улыбка скользит по губам.

— Хватит болтать, — выдыхаю, глотая горечь, осевшую на языке. — Просто помоги мне…помоги забыть…

Больше ему не нужно слов. Он укладывает меня на спину и парой неуловимых движений оставляет без одежды. Он не спешит. Целует медленно, Играется с языком, сплетая с моим и выпуская. Слегка прихватывает губу, прикусывает, а затем зализывает. И снова проникает в рот, углубляя поцелуй. Я обнимаю его за плечи, скольжу пальчиками вдоль позвонков, по ямочкам на пояснице, вдоль кривого шрама на бедре и снова вверх, ловя ртом глухое рычание. Жар плавит тело и мысли. И становится все неважным, только он. Только его руки, ласкающие, сжимающие, дразнящие. Только его губы, играющиеся с острыми вершинами грудей. Только зубы, оставляющие метки. Только он. Мой.