— Я знаю, что это ты, — сказала ей тогда, впервые в жизни не испытывая к этой женщине даже крупицы страха. — Ты убила Лешку. И я никогда тебе этого не прощу.

— Разве мне нужно твое прощение? — усмешка исказила ее безупречное в своей холодности лицо.

— Только не говори, что тебе нужна я. Никогда не поверю.

— Почему же? — она встала, вертя между пальцами шприц. — Ты действительно мне нужна. Особенно, когда я стану твоим единственным опекуном.

И вот тут до меня дошло. Надо же, как все оказывается просто. Деньги. Ей просто нужны деньги, которые принадлежали моему мужу. И у которого нет наследников, кроме меня и Леськи. Мысль о подруге толкнула тревогой где-то в солнечном сплетении. И другая, странная, далекая…о мальчике с разноцветными глазами.

— Ты и на шаг не приблизишься ко мне. Даже не мечтай.

Но мои слова разбиваются о глухую стену ее самоуверенности. О да, я знаю это выражение лица. Когда она ни на минуту не сомневается, что будет так, как скажет она.

— И я больше не боюсь тебя, мамочка, — намеренно выделила последнее слово и вижу, как ее передергивает от моего насмешливого тона.

— Мамочка… — задумчиво протягивает она и кривится. — Твоя мамочка давно сдохла, девочка.

Смех рвется изнутри, колкий, истеричный почти.

— Неужели все-таки злая мачеха? — судорожно выдыхаю, не отводя от нее взгляда. Нельзя. Ни на мгновение. А она смотрит на меня с недоумение и плохо скрываемым отвращением. И боль осклабилась, оставляя кровавые следы там, где, казалось, все давно отгорело. Но я ни за что не покажу, как ее слова зацепили, кривым крюком разодрав внутренности.

— Ты все равно не выйдешь отсюда, — проигнорировав мой вопрос, резюмирует.

— Ты так в этом уверена?

Она уверена. И эта ее убежденность вышибает почву из-под ног. Надолго. Я маюсь, меряя небольшую палату двумя шагами в разные стороны: туда-сюда, как сломавшийся маятник, или подолгу сижу в углу, тупо пялясь в запертую дверь. Наблюдая, как мне приносят еду, оставляя ее за порогом.

И как санитар со следом моих зубов на шее сегодня преодолел свой страх и свою ненависть ко мне. Знал бы он, кого тут стоить ненавидеть.

Мысли в голове кружатся вихрем, долбят по вискам. Напоминают, что спать нельзя. Здесь так точно, иначе проснусь привязанной к кровати в лучшем случае. Впрочем, злая мачеха наверняка не станет опускаться до такой банальщины. Или станет? Ведь не могла она не знать, чем занимается ее отец? Не могла не знать о расследовании папы. И мысли спутываются, снова отталкивая от самого важного. И снова толкают в тот проклятый день, который я отчаянно пытаюсь забыть. И не могу.

Быть в сознании равносильно медленной смерти от осознания, что у меня не осталось ничего, за что стоит бороться. Ничего, кроме собственной жизни. Но кому она нужна? Никого нет. Мужа, сына…

Сын. У меня есть сын. Вскакиваю с кровати и замираю, тяжело дыша. Тот день. Больница. Слепящий свет. И чья-то рука гладит по голове. А я цепляюсь за эту руку.

— Пожалуйста…пожалуйста…спаси его…ты же можешь…ты…

Но она лишь качает головой и по голове гладит. И боль острыми шипами вонзается в кости черепа, насквозь, глубже, раня мозг.

— Ему уже не помочь, доченька…

Доченька… и вдруг я слышу крик, отчаянный. Кто сказал, что младенцы ничего не понимают, не чувствуют? Вранье. Мой сын знал, что его не отдадут мне. Мой сын. Я точно знаю, что это он. И мое сердце рвется от счастья — живой!

— Унесите! Унесите его немедленно!

«Мамочка» требует. И детский плач стихает.

— Отдай, — шепчу лихорадочно. — Отдай моего сына. Верни. Верни…

— Он умер, Айя. Его больше нет, — шепчет она, с жалостью глядя мне в глаза.

И это последнее, что я помню. Последнее перед тем, как оказалась здесь. А потом — забытье; одинаковые, похожие друг на друга дни. И пустота, в одночасье заполнившаяся болью и приходящим во сне мальчиком с разноцветными глазами.

Это не может быть совпадением. Лешка научил меня не верить в случайности.

— Жизнь, Синеглазка, цепочка логических, связанных между собой событий, — говорил он в той, другой и счастливой жизни, устроив мою голову у себя на плече и наглаживая округлившийся живот. — Никаких совпадений. Никаких чудес. Только поступки. Твои или чьи-то еще. Жизнь, солнышко мое, определяется просто: сделал — не сделал. И никак иначе. Никаких случайностей и никогда не верь в них.

— А чудеса? — удивлялась тогда я, спорила, наивно веря, что не может мой муж быть таким прагматиком. — Разве наш малыш — не чудо?

— Наш малыш — итог нашей любви, Синеглазка, — говорил абсолютно серьезно и доказывал свои слова нежным, но требовательным поцелуем.

А я не уберегла. Качаю головой, изгоняя из себя мысли о прошлом. Не уберегла. Отдала в чужие руки. И теперь он неизвестно где, мой малыш. Наш малыш. Наше чудо, что бы ни говорил мой муж когда-то. Сейчас это уже не важно. Сейчас нужно просто выбраться отсюда.

И я бросаюсь к дверям, стучу, кричу. Требую свою «мамочку». Она приходит, когда я срываю голос. Недовольная, злая и какая-то вдруг постаревшая. Мы не виделись семь дней и сейчас мне кажется, что это совсем другая женщина. Чужая, незнакомая. Но тут же усмехаюсь сама себе. Она всегда была такой, просто я ничерта не замечала. Глупая и наивная девочка, верящая в сказки и хеппи-энды. Жизнь же вышвырнула с небес, разбив о землю мои розовые очки. И теперь я точно знаю — сказок не бывает. И никаких случайностей, только поступки.

— Что ты хочешь в обмен на мою свободу? — спрашиваю, ловя в женском взгляде отблеск триумфа.

Декабрь.

Корзин вернулся домой за полночь.

Он опустился на пол, едва закрыв дверь, словно все силы враз покинули его тело. Вернуться домой после почти месячного отсутствия оказалось непросто. Так паршиво ему не было ещё никогда. Со смертью Алексея Туманова вся жизнь перевернулась вверх тормашками. Ещё недавно Сергей думал, что так не бывает. Оказалось, он заблуждался. Ещё как бывает…

Он и не предполагал, что Алекс занимает так много места в его заурядной жизни. Сергей достал из кармана пачку «Винстона», но курить не стал. Всё равно эта дрянь не успокаивает. Его совесть табаком не заглушить уж точно. Разве он мог подумать, во что выльется его обида? Знал бы, просто набил Алексу морду за то, что тот столько лет притворялся его лучшим другом. А потом они напились бы в каком-нибудь кабаке в знак примирения и помянули давно ушедшего друга. Но нет же, ему захотелось показать Алексу, что ничего даром не проходит; что всё тайное всегда всплывает наружу, как и дерьмо, в которое он окунул его своим компроматом. Впрочем, не своим — Димкиным. Сергей криво усмехнулся. Кого он обманывает? Совсем не притворство так задело его, а давняя детская обида за издевательства над собой в школе. Вот что он хотел показать Алексу. Что всё в жизни возвращается, как бумеранг. И не такого исхода он хотел. Только разве это что-то меняет? Алекса нет. На этот раз спастись ему не удалось.

Да и Серёга чуть кони не двинул — вовремя Крутов вытащил его из месячного запоя. Вот уж от кого Сергей не ожидал подобного благородства, ведь они с Артёмом всегда ненавидели друг друга. Со школы, ведь Крутов тоже был в той четвёрке старшеклассников, гнобивших Серёжу. Наверное, всё-таки общее горе и впрямь сближает. Даже врагов.

И что теперь? Как он будет жить дальше? А с Лесей как жить, если даже посмотреть ей в глаза боится? Боится, что она всё поймет. Догадается, что это он спровоцировал смерть её брата, когда решил обнародовать правду о хирурге Алексее Туманове. Только поэтому он так тщательно избегал встреч с Леськой, разговоров об Алексе, хотя понимал, что ей сейчас гораздо хреновей, чем ему. Только поэтому попросил Крутова присмотреть за ней, чтобы не случилось чего плохого. Впрочем, того и просить не нужно было. Тимур все и сам знал. Сергей усмехнулся, вертя в руках пачку. Жизнь Тимура тоже сильно изменилась. Из-за смерти друга тот остался в родном городе, откуда сбежал тучу лет назад. А теперь вот похоже, уезжать никуда не собирается. По крайней мере, пока не найдет тех, кто убил Туманова. Знал бы Тимур, с кого следует начать, не спасал бы из пьяного угара.