Как грустны сумрачные дни

Беззвучной осени и хладной!

Какой истомой безотрадной

К нам в душу просятся они!

Но есть и дни, когда в крови

Золотолиственных уборов

Горящих осень ищет взоров

И знойных прихотей любви;

Молчит стыдливая печаль,

Лишь вызывающее слышно,

И, замирающей так пышно,

Ей ничего уже не жаль.

Ловец, все дни отдавший лесу,

Я направлял по нём стопы.

Мой глаз привык к его навесу

И ночью различал тропы.

Когда же вдруг из тучи мглистой

Сосну ужалил яркий змей,

Я сам затеплил сук смолистый

У золотых ее огней.

Горел мой факел величаво,

Тянулись тени предо мной, –

Но, обежав меня лукаво,

Они смыкались за спиной…

Пестреет мгла, блуждают очи,

Кровавый призрак в них глядит, –

И тем ужасней сумрак ночи,

Чем ярче светоч мой горит.

Долго ль впивать мне мерцание ваше,

Синего неба пытливые очи?

Долго ли чуять, что выше и краше

Вас – ничего нет во храмине ночи?

Может быть, нет вас под теми огнями –

Давняя вас погасила эпоха…

Так и по смерти лететь к вам стихами,

К призракам звезд, буду призраком вздоха!

Кляните нас: нам дорога́ свобода,

И буйствует не разум в нас, а кровь;

В нас вопиет всесильная природа,

И прославлять мы будем век любовь.

В пример себе певцов весенних ставим:

Какой восторг – так говорить уметь!

Как мы живем, так мы поем и славим,

И так живем, что нам нельзя не петь.

Учись у них – у дуба, у березы:

Кругом зима (жестокая пора!) –

Напрасные на них застыли слезы

И треснула, сжимаяся, кора.

Все злей метель и с каждою минутой

Сердито рвет последние листы,

И за сердце хватает холод лютый, –

Они стоят, молчат; молчи и ты.

Но верь весне! Ее промчится гений, –

Опять теплом и жизнию дыша,

Для ясных дней, для новых откровений

Переболит скорбящая душа.

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один – объемлет человека,

Другой – душа и мысль моя.

И как в росинке чуть заметной

Все солнца лик ты узнаешь,

Так слитно в глубине заветной

Все мирозданье ты найдешь.

Не лжива юная отвага:

Согнись над роковым трудом –

И мир свои раскроет блага;

Но быть не мысли божеством

И даже в час отдохновенья,

Подъемля потное чело,

Не бойся горького сравненья

И различай добро и зло.

Но если на крылах гордыни

Познать дерзаешь ты, как бог, –

Не заноси же в мир святыни

Своих невольничьих тревог:

Пари, всезрящий и всесильный, –

И с незапамятных высот

Добро и зло, как прах могильный,

В толпы́ людские отпадет.

Всё, всё мое, что́ есть и прежде было:

В мечтах и снах нет времени оков;

Блаженных грез душа не поделила;

Нет старческих и юношеских снов.

За рубежом вседневного удела

Хотя на миг отрадно и светло;

Пока душа кипит в горниле тела,

Она летит, куда несет крыло.

Не говори о счастье, о свободе

Там, где царит железная судьба:

Сюда! Сюда! Не рабство здесь природе, –

Она сама здесь верная раба!

Когда Божественный бежал людских речей

И празднословной их гордыни,

И голод забывал и жажду многих дней,

Внимая голосу пустыни,

Его, взалкавшего, на темя серых скал

Князь мира[1] вынес величавый:

«Вот здесь, у ног Твоих, все царства, – он сказал:

С их обаянием и славой.

Признай лишь явное, пади к моим ногам,

Сдержи на миг порыв духовный –

И эту всю красу, всю власть Тебе отдам

И покорюсь в борьбе неровной».

Но Он ответствовал: «Писанию внемли:

Пред Богом Господом лишь преклоняй колени!»

И сатана исчез, и ангелы пришли

В пустыне ждать Его велений.

Не тем, Господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день Твой светлый серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом

Он повелел блюсти Твои законы,

Всё пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, Ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный серафим,

Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я – добыча суеты,

Игралище ее непостоянства, –

Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

На кресле отвалясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок

Верти́тся призрачною тенью.

Зари осенней след в мерцанье этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть,

Грачи кружатся темным стадом…

Нет! То не крыльев шум, – то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки…

Как бледность холодна прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя

Из-за темнеющего сада, –

И кружится, еще приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

Ночь и я, мы оба дышим,

Цветом липы воздух пьян,

И, безмолвные, мы слышим,

Что струей своей, колышим,

Напевает нам фонтан:

«Я – и кровь, и мысль, и тело…

Мы – послушные рабы!

До известного предела

Все возносимся мы смело

Под давлением судьбы:

Мысль несется, сердце бьется…

Мгле мерцаньям не помочь: