Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.

О, Боже, перед Кем везде страданья наши,

Как звезды по небу полночному, горят,

Не дай моим устаем испить из горькой чаши

Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!

Руку бы снова твою мне хотелось пожать!

Прежнего счастья, конечно, уже не видать,

Но и под старость отрадно очами недуга

Вновь увидать неизменно-прекрасного друга.

В голой аллее, где лист под ногами шумит,

Как-то пугливо и сладостно сердце щемит,

Если стопам попирать довелося устало

То, что когда-то так много блаженства скрывало.

14 августа 1888

Устало все кругом: устал и цвет небес,

И ветер, и река, и месяц, что родился,

И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,

И желтый тот листок, что наконец свалился, –

Лепечет лишь фонтан средь дальней темноты,

О жизни говоря незримой, но знакомой…

О, ночь осенняя, как всемогуща ты

Отказом от борьбы и смертною истомой!

В полу́ночной тиши бессонницы моей

Встают пред напряженным взором

Былые божества, кумиры прежних дней,

С их вызывающим укором,

И снова я люблю, и снова я любим,

Несусь вослед мечтам любимым, –

А сердце грешное томит меня своим

Неправосудьем нестерпимым.

Богини предо мной, давнишние друзья,

То соблазнительны, то строги,

Но тщетно алтарей ищу пред ними я:

Они – развенчанные боги!

Пред ними сердце вновь в тревоге и в огне,

Но пламень тот – с былым несхожий:

Как будто, смертному потворствуя, оне

Сошли с божественных подножий –

И лишь надменные назло живой мечте,

Не зная милости и битвы,

Стоят владычицы на прежней высоте

Под шепот пре́зренной молитвы.

Их снова ищет взор из-под усталых вежд,

Мольба к ним тщетная стремится,

И прежний фимиам несбыточных надежд

У ног их все еще дымится…

В степной глуши, над влагой молчаливой,

Где круглые раскинулись листы,

Любуюсь я давно, пловец пугливый,

На яркие плавучие цветы.

Они манят и свежестью пугают,

Когда к звездам их взорами прильну;

Кто скажет мне, какую измеряют

Подводные их корни глубину?

О, не гляди так мягко и приветно, –

Я так боюсь забыться как-нибудь!

Твоей души мне глубина заветна:

В свою судьбу боюсь я заглянуть…

О, этот сельский день и блеск его красивый

В безмолвии я чту.

Не допустить до нас мой ищет глаз ревнивый

Безумную мечту.

Лелеяла б душа в успокоенье томном

Неведомую даль, –

Но так нескромно все в уединенье скромном,

Что стыдно мне и жаль.

Пойдем ли по полю мы, чуждые тревоги,

И радует ходьба, –

Уж кланяются нам обоим вдоль дороги

Чужие все хлеба.

Идем ли под вечер, избегнувши селений,

Где все стоит в пыли,

По солнцу движемся, – гляжу, а наши тени

За ров и в лес ушли.

Вот ночь со всем уже, что мучило недавно,

Перерывает связь, –

А звезды, с высоты глядя́ на нас, так явно

Мигают, не стыдясь.

Под тенью сладостной полуденного сада,

В широколиственном венке из винограда

И влаги Вакховой томительной полна,

Чтоб дух перевести, замедлилась она.

Закинув голову, с улыбкой опьяненья,

Прохладного она искала дуновенья,

Как будто волосы уж начинали жечь

Горячим золотом ей розы пышных плеч.

Одежда жаркая все ниже опускалась,

И молодая грудь все больше обнажалась,

А страстные глаза, слезой упоены,

Вращались медленно, желания полны.

«Постой хотя на миг! О камень или пень

Ты можешь уязвить разутую ступень:

Еще невинная, бежа от вакханалий,

Готова уронить одну ты из сандалий…»

Но вот, косматые колена преклоня,

Он у ноги твоей поймал конец ремня, –

Затянется теперь не скоро узел прочный:

Сатир и молодой – не отрок непорочный!

Смотри, как, голову откинувши назад,

Глядит он на тебя и пьет твой аромат,

Как дышат негою уста его и взоры!

Быть может, нехотя ты ищешь в нем опоры?

А стройное твое бедро так горячо

Теперь легло к нему на крепкое плечо!..

Нет! Мысль твоя чиста и воля неизменна:

Улыбка у тебя насмешливо-надменна.

Но – отчего, скажи, – в сознанье ль красоты,

Иль в утомлении так неподвижна ты?

Еще открытое, смежиться хочет око,

И молодая грудь волнуется высоко…

Иль страсть, горящая в сатире молодом,

Пахнула и в тебя томительным огнем?

Там, под оливами, близ шумного каскада,

Где сочная трава унизана росой,

Где радостно кричит веселая цикада,

И роза южная гордится красотой,

Где храм оставленный подъял свой купол белый,

И по колоннам вверх кудрявый плющ бежит, –

Мне грустно: мир богов, теперь осиротелый,

Рука невежества забвением клеймит…

Вотще: в полно́чь, как соловей восточный

Свистал, а я бродил, незримый, за стеной,

Я видел: Грации сбирались в час урочный

В былой приют заросшею тропой.

Но в плясках ветреных богини не блистали

Молочной пеной форм при золотой луне:

Нет, – ставши в тесный круг, красавицы шептали…

«Эллада!» – слышалось мне часто в тишине…

Я посещал тот край обетованный,

Где золотой блистал когда-то век,

Где, розами и миртами венчанный,

Под сению дерев благоуханной

Блаженствовал незлобный человек.

Леса полны поныне аромата,

Долины те ж и горные хребты;

Еще досель в прозрачный час заката

Глядит скала, сиянием объята,

На пену волн Эгейских с высоты.

Под пихтою душистой и красивой,

Под шум ручьев, разбитых об утес,

Отрадно верить, что Сатурн ревнивый

Над этою долиною счастливой

Век золотой не весь еще пронес.

И чудится: за тем кустом колючим

Румяных роз, где лавров тень легла,

Дыханьем дня распалена горючим,

Лобзаниям то долгим, то летучим

Менада грудь и плечи предала.