– А о нас ты подумал? – остро так кричит, точно лезвием по ушам режет. – Обо мне? О дочери? Я не могу! Не могу я так больше!

И падает Катя на стул рядом с открытым чемоданом, как перед чудищем, что пожрало её счастье. И в руки хватает разноцветный комок, вырывает его из разинутой пасти и прижимает к лицу. И плачет в него, плачет безутешно и глухо, точно задушить себя хочет. А чемодан просто лежит себе, раскрытый и неподвижный. Индифферентный, в общем-то, ко всему происходящему. Он и не думал пожирать ничьё счастье, ей-богу, Катино в частности. Он бы и дальше лежал себе на антресоли, откуда его давно не доставали, не вывозили к морю или хотя бы за город. Но на антресоли темно, пыль, паутина и скучно. И из женщин там только старая раскладушка – совсем неинтересно. А когда в тебя бросают вещи, становится очень даже интересно, что дальше.

Но что может быть дальше, когда жена уже распорядилась дочерью, их общей, между прочим, дочерью, и скармливает чемодану последние вещи? Не уходи, Катя, зачем ты? А я?

– Не уходи, Катя, – шепчет Кашкин, шепчет как молитву или заклинание.

Но заклинание не работает. Это неправильное заклинание. Его сила давно иссякла, и слова нужны другие. Может, даже на особом языке…

Катя отнимает комок от лица, вытирает глаза, нос, сморкается и покорно кладёт его в пасть чемодану. Кажется, всё собрала.

Вот и закрыт чемодан. Пустой шкаф, напротив, растворил двери, как объятья. Кашкин не хочет с ним обниматься, Кашкин хочет удержать жену. Но не знает, как. Он чувствует, что его не сочли достойным знать о её решениях. Чувствует себя незначительным, как та муха, что бессмысленно стучит в стекло. Чувствует себя униженным и скомканным, совсем как яркий комок, в который только что высморкались.

Остаётся последнее. Самое сильное, что только может ему помочь.

– Я болен, Катя. Я только что от врача. Я очень болен.

Жена поднимает на него ещё не высохшие глаза. Смотрит недоверчиво, с подозрением. Но вот взгляд её меняется, и перед Кашкиным снова его Катя, любимая и тёплая, прежняя Катя, а не та чужая ледяная тётка, которая только что скормила чемодану Катины вещи.

Катя присаживается на краешек стула и смотрит на мужа. Что же ты раньше не говорил, Костя? Почему сделался молчалив и скрытен? Ты совсем перестал со мной разговаривать. Ты чего-то боишься? Расскажи! У тебя и так не  зарплата замминистра, так откуда этот новенький велосипед? У тебя богатая любовница, да? Ты от неё что-то подцепил? Ведь да? Скажи же! Да?

Но спросила Катя только:

– Что с тобой?

И в этом тихом вопросе, в этом выдохе звучит тепло. Звучит голос дочери, которая напевает под нос, пока рисует цветными карандашами. Журчит вода из крана на кухне, бормочет радио, настроенное на любимую Катину волну. Шипит масло на сковороде с картошкой, пахнет домом. Его и её домом.

Кашкин подходит к сидящей жене, опускается на колени, обхватывает за талию и прижимается щекой к её груди. Она запускает пальцы в его начинающие редеть волосы.

– Что с тобой? Это… опасно?

Тревога в голосе жены. А Кашкин и сам встревожен: шутка ли – в полном расцвете лет услышать про медицину-тут-бессильну?

– Направляют в Москву. Здесь не знают.

Катя прикладывает ладони к щекам мужа и поднимает его голову.

– Что с тобой?! – всерьёз пугается она.

Кашкин отводит взгляд, но Катя продолжает держать в ладонях его лицо, всякий раз пытаясь отрегулировать положение его головы так, чтобы глаза смотрели точно на неё. Кашкин делает шумный выдох, как замученный пёс.

– Я… – смелее, Кашкин! – я…

Ну!

– …Какаю деньгами.

Катя часто моргает и трясёт головой. Точно вытряхнуть хочет из ушей эти слова, как попавшую внутрь воду.

– Ш-ш-што? – снова моргает. – Ш-ш-што ты сказал?

Кашкин медлит. Не медли, Кашкин, кто ещё, кроме родной жены, поймёт тебя?

– Я какаю деньгами, – повторяет он тихо и расплывается в дурацкой улыбке, вдруг осознав, как глупо и смешно это звучит и выглядит со стороны.

Пение дочки. Вода из крана. Картошка на сковороде. Любимое радио.

Нет уж! Это уж слишком! Ко всему была готова Катя. Но не к такому. Это уже издевательство какое-то – вот так вот. Отталкивает от себя мужа, с места вскакивает. Он валится на пол и остаётся сидеть. Как он мог! Идиотский розыгрыш какой, а! Ей точно в душу наплевали и растёрли там основательно! Да ладно бы, если кто-то, а то же собственный муж! Какает он, видите ли, деньгами! Какая цаца! Поубедительнее ничего не придумал?!

Хватит с неё, с Кати! Немедленно отсюда!

Она хватает чемодан. Чемодан пузат и малоподвижен, но ничего, она справится. Своей тяжестью чемодан стаскивает со стола на пол зелёную скатерть с бахромой. Из-под которой выглядывала Лиза, любившая прятаться под столом и укать оттуда на родителей – «У!»

Кажется, они вспомнили об этом одновременно. Их взгляды пересекаются, но тут же отскакивают, как одинаковые полюса магнита. Катя гонит от себя воспоминание – «У!». Только бы не сдаться! Только бы не разреветься прямо тут, усевшись на этот чёртов чемодан. Но нет, решила – значит, решила. Да и как можно жить с человеком, который не только замкнулся в себе, скрытничает и недоговаривает, но и кормит её такими бесстыжими, такими бессовестными сказками! О каком вообще уважении может идти речь! О каком доверии? Скорее к маме. Уж мать-то не предаст.

– Катя! – опрокинутый Кашкин сидит на полу, не смея встать. – Это правда!

Кашкин ненавидит доказывать правду. Почему люди так охотно верят вранью, а правда требует доказательств? Катя, почему?

– Не ожидала от тебя!

Кате тяжело с чемоданом, а Кашкин и не помогает, вынуждая её бросить возню и остаться. Или задержаться хотя бы.

– Не думала, что ты можешь со мной вот так!

Но Катя не сдаётся, хоть чемодан пузат и малоподвижен. Чемодан хорошо накормлен. Чемодан доволен и не хочет, чтобы его после обеда кантовали. Чемодан на стороне Кашкина из соображений, по всей видимости, чисто мужской солидарности.

Плевать Кате хотелось на эту солидарность, чемоданову в частности. Все мужики козлы. Права была мать, когда не одобрила Катин выбор. Чемодан этот, кстати, маме тоже не понравился. К чёрту вашу солидарность!

– Не приезжай и не звони нам туда, – доносится из коридора. – Только хуже сделаешь.

– Кому, Катя? – шепчет Кашкин. – Кому хуже?

Но Катя не слышит. В прихожей она задевает чемоданом велосипед. Тот валится и делается беспомощным, как опрокинутая на спину букашка. Да ещё и тренькает звоночком жалобно. Звоночка Катя тоже не слышит. Она неумолима. Она ненавидит, она видеть не может этот розовый велосипед, конечно же, подаренный богатой любовницей. Она бы выбросила этот велосипед с балкона, но в их квартире нет балкона! Не квартира – коробочка!

Уходит Катя. Дверь захлопнулась особенно громко. Наверное, из соображений чисто женской солидарности.

В прихожей опрокинутый велосипед. В комнате опрокинутый Кашкин. Их никто не услышал.

Глава 2. Тьфу, хлюпик

Константин Андреевич Кашкин совсем не красавец мужчина, не мечта всех женщин и уж тем более не принц на белом непарнокопытном. Во всяком случае, так привык думать о себе он сам.

Катерина, по-видимому, была иного мнения, раз привела его, робкого и застенчивого, знакомиться к маме. Сама привела. И не привела даже, а чуть ли волоком не притащила. Мать тогда строго осмотрела Кашкина, как на медкомиссии в военкомате, и ничего не сказала. Но взгляд её был красноречивее всяких слов. Вердикт, хоть и не гласный, гласил: не такого жениха она желала своей дочери. Дурак Кашкин даже расстаться предлагал Кате, но кто ж так поступает? Неужто отказ матери может что-то значить? Не с ней же тебе жить, Кашкин, не с Катиной матерью, ну!

Антонине Сергеевне не нравилось в Катином женишке решительно всё. От внешнего вида до вида деятельности. Ну что это за мужчина, скажите, пожалуйста, который узоры придумывает для нанесения на ткань и на фабрике текстильной работает, а? Стыд, да и только. Немужицкое это дело, Катя, куда твои глаза только смотрят. Одумайся! Такого счастья ты себе хочешь? Чтобы он зарплату тканью приносил? В цветочек, в полосочку? Вот уж действительно: кому ситец полосатый, кому молодец носатый. Другое дело – Олег, он же с тобой учился, смотри, какой статный, и высоко метит. Корила мать Катю, ох как корила, когда Олег вырвался наконец из этого тесного, свернувшегося в рулон старых обоев города и переехал работать сначала в райцентр, а потом и того ближе к столице.