Кашкин, хотя и дышал шумно носом, насилу одолевая порывы выставить горячечного за дверь, не удержался и прогундел:

– Я всегда знал, что по ящику показывают дерьмо. Но не думал, что оно когда-то будет моим.

И с досадой прикусил губу: вступать в разговор с Тонером он не собирался.

– Вот видите! – обрадовался тот, чувствуя, что вовлекает несговорчивого оппонента в беседу. – Вы скоро будете нарасхват! Всем захочется урвать от вас кусочек, да посочнее. И я хочу быть первым. Я хочу открыть вас, Константин Алексеевич! Всему миру!

Да-а-а, Кашкин, в амбициях этому первооткрывателю отказать невозможно. Что ты на это ответишь?

– Я не счёт в банке, чтобы меня открывать, – язвительно отозвался Кашкин, – а теперь извините.

Он надвинулся на Тонера, как бы демонстрируя, что всё, мол, разговор окончен, приятно было познакомиться.

– Нет-нет-нет, – замахал тощими руками Тонер, и темп его речи ускорился, – не принимайте поспешных решений. Я понимаю, что деньги вам не нужны, у вас в жизни и так уже всё есть, но помогите мне, молодому и талантливому, я не могу упустить такую возможность! Не смотрите, что сейчас я всего лишь корреспондент этой мелкой газетки, а её тираж – капля в море, но у меня такие планы, такие планы, которым просто негде здесь развернуться! Мне как воздух нужно вырваться отсюда, я здесь задыхаюсь, а сразу поехать в Москву тоже не могу – мигом сожрут. Туда надо ехать, когда за плечами есть хоть что-то, и помогите мне в этом, Константин Андреич, прошу вас! Здесь же тоска, здесь же выть хочется или повеситься сразу. Мне нужен инфоповод, сенсация, понимаете?

Кашкин понял одно: словами увещевать припадочного не получится, – из него свои льются как из энурезника, – поэтому молча принялся оттеснять Тонера к двери. Тот, хотя и оттеснялся, но речи своей не прерывал.

– Мы с вами можем быть полезны друг другу, Константин Алексеич! Давайте будем взаимовыгодны! Давайте друг друга раскрутим!

Кашкин как раз крутился в прихожей с Тонером – не сразу получилось открыть за ним дверь, для чего в узком пространстве коридора им пришлось даже обняться: не квартира – коробочка! Кто-то из них задел ногой велосипед, тот негодующе тренькнул, и Кашкину удалось, наконец, выдавить Тонера за порог.

Тонер осознал, что сдаёт позиции, и пустил в ход тяжёлую артиллерию:

– Не упускайте возможность, Константин Андреич, – загрохотала по полю боя танковая дивизия Тонера, – ведь я же могу что угодно о вас написать! Я могу разоблачить вас и запороть ваш замысел. Вам же хуже будет! СМИ – пятая власть, не забывайте! Давайте поможем друг другу! Если я пришёл раньше нужного, то ничего страшного, я охотно иду на контакт, со мной обо всём можно договориться!

Кашкин в ответ очень хотел что-то рыкнуть, по возможности максимально грубое, но только пожевал во рту язык, да так и захлопнул перед прессой дверь. Без единого слова. Так сказать, no comments. Через дверь он слышал, как Тонер чертыхается, бурчит под нос, шаркает и топчется на месте.

– У вас тут насрано, – обиженно звучит Тонер из-за двери, и до Кашкина доносятся удаляющиеся шаги.

Когда всё стихло, Кашкин открывает дверь на тоненькую щёлку. Тонер не соврал. И как коротко и ёмко ему удалось донести до Кашкина это известие. Кашкин с грустью смотрел на коврик для ног и на оставленную кем-то кучку классической конфигурации, задетую подошвой Тонера. Ну всё. Теперь жди статью о том, что спецкор издания, отправленный на интервью с обладателем способности испражняться деньгами, вляпался в самое настоящее дерьмо. Чёрт с ним, со спецкором. Коврик жалко. А коврик, между прочим, памятный. Хотя обычный, конечно же, коврик, но памятен он тем, что куплен, когда Кашкин и Катя въезжали в эту коробочку. Тогда и Лиза ещё не родилась, и Катя была ею беременна. А коврик, конечно, самый обычный, только памятный.

И вот придётся его выбросить. Вместе с аккуратно оформленной композицией гомогенизированного человеческого сами знаете чего здорового однородного цвета, без посторонних примесей формованной целлюлозы в виде казначейских билетов, подделка которых преследуется по закону. И Кашкин завидует автору кучки, такой естественной и аккуратной, будто создатель вложил в неё всю душу.

Глава 12. 0:2

Зенит Анатолия Степанова, который в своё время успел стать спортсменом районного масштаба, скоро превращается в закат, а там и вовсе сгущается в сумерки. Казавшаяся пустячной травма лишила его места даже на скамейке запасных, и мечта переехать в Москву закатилась за горизонт. Вот и остался Степанов здесь, в этом свернувшимся в рулон обоев городе, где давно уже достиг потолка. И не заметил он, как время превратило его мечту в надежду, а надежду – в разочарование.

А ещё врачи такие: курс реабилитации – два месяца. И физнагрузку под запрет. Начинаются уколы, антибиотики, химия. Такие-то таблетки перед сном, вот эти пилюли за час до еды, а вон те капли после приёма пищи, не перепутайте.

И надо бы форсировать события, иначе всё, приплыли. Степанов атакует, но судьба проводит контратаку, и со счётом 0:1 в пользу судьбы этот раунд завершается – восстановиться до ближайших соревнований Степанов не успевает. И вынужден пропустить ещё один тур. А время – ох, время как кенийский бегун: зазеваешься – и не поспеть за ним. Степанову под тридцать, и выбыть из спортивной гонки сейчас значит поставить на карьере жирный такой крест, которым на карте отмечено так и не найденное сокровище.

 Степанов в отчаянии. Он теряет силу духа и веру в себя. И как счастлив он, что рядом Рита – к тому моменту они женаты уже полгода, и она одна как целая группа поддержки. Рита окружает его своим теплом, колдует над ним волшебными пальчиками, так пленившими когда-то не только Степанова, но и многих других, не сумевших жениться на Рите мужчин.

Во время вынужденного тайм-аута приходит решение завести детей. Ведь пора же, Рита? Конечно, Толя. Но судьба, которую исключили из этого диалога, переходит в нападение и проводит с фланга новую атаку на ворота противника.

Опасный момент!

Удар!

А разве Степанов противник ей? Противник собственной судьбе?

Гол!

Рита не может забеременеть. Раз за разом попытки оборачиваются удалением игрока с поля. Новый виток врачебных экзекуций. Анализы, обследования, процедуры. Врачи разводят руками. Степанов не может быть отцом. И тогда Рита впервые видит слёзы мужа. Мяч в воротах противника. В воротах Степанова.

0:2.

Ещё через полгода становится ясно: о большом спорте можно забыть. Выходы перекрыты. Возможности упущены. Время ушло. Убежало.

Утекло.

Рассчитывать не на что. Максимум – место тренера в детской спортивной школе при стадионе. И Степанов становится тренером, но через неделю Рита застаёт мужа дома таким пьяным, точно он опустошил винно-водочный отдел ближайшего продмага и дозаправился в ларьке у дома.

Степанов признаётся, что не может работать с детьми. Рите можно не объяснять. Она понимает. Степанов и не объясняет. Он плачет. Какая слабость – смачивать слезами плечо Ритиной блузки производства местной текстильной фабрики. Но да, он плачет. Чёрт бы его побрал, но злится на себя и плачет. Злится той злобой, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе ещё не начавшие серебриться волосы и орать. Орать не своим голосом, до сипоты, до издыхания. И Рита обнимает его, гладит волшебными пальчиками стальные от многолетних тренировок плечи и ещё не начавшие серебриться волосы. Она с ним.

А ребёночка – ребёночка ведь и усыновить можно. Сколько их вон, брошенных отцом-матерью по приютам. Но Степанов шарахается от жены: это что ж я, не мужик что ли? Дитя сделать не смогу? Это всё химия. Залечили, эскулапы. Но ничего, восстановится отравленный организм, вот увидишь. Потребуется время, но выйдет из него весь яд. Это всё химия. Она, проклятая. Затравили организм. Ему надо помочь немного.

И Степанов начинает помогать. По-своему, в своём понимании, но начинает. Пристрастие к спиртному, в котором он однажды нашёл спасние, набирает силу, и вот уже второй раз Рита застаёт мужа пьяным.