– Спасибо тебе, Ларчик, – пыхтит от натуги Катя, – что б я без тебя, а?

– Для того ж подруги и нужны, – улыбается Ларчик, обнажая верхнюю десну. – Молодчинка ты, Катюх!

И она тарахтит, тарахтит, пока они тащат чемодан.

– Кирпичи у тебя там, что ли? – возбуждённо хохочет подруга.

– Жизнь там моя, Ларчик, поломанная.

– Ничего-ничего! Так ему! – понукает чемодан Ларчик.

Чемодан сыт и малоподвижен. Чемодан упирается и упрямится. Он не хочет, чтобы его кантовали после обеда. От этого его будет тошнить. Но он в меньшинстве, и женщины тащат его дальше от дома, где на антресоли темно, пыль, паутина и скучно.

– Ты в гости-то заглядывай, – приглашает Катя и уточняет: – Туда.

– Ага, – кивает Ларисочка и оживляется: – А хочешь, послежу за ним? Ну, водит он баб или нет?

Кате неловко. Катя в растерянности. Она и не думала устраивать за мужем слежку. Даже мысли такой не допускала. Хотя…

– А знаешь что? – решается Катя. – А давай!

И делает в воздухе отмашку, как перед артиллерией – «Пли!»

– Ну ты меня знаешь, – убедительно отзывается Ларисочка и прикладывает ладонь к плоскенькой, в общем-то, груди, – вот увидишь, ты всё правильно сделала!

Наконец чемодан погружен. Подруги обнимаются, звонко целуются в щёку, и машина выезжает со двора. Лариса провожает её взглядом и оборачивается к подъезду: не провести ли разведку прямо сейчас? Колеблется. И чувствует возбуждение. Как это всё-таки захватывает: видеть крушение чужих судеб. Видеть не в кино, не в опостылевших сериалах и поднадоевших ток-шоу, где подставные кривляки разыгрывают придуманную сценаристами драму, а в настоящей жизни, где всё взаправду, где нет вторых дублей, спецэффектов, каскадёров! Какая круговерть! Какая энергия! Какой заряд! Видеть, как в большом неповоротливом чемодане выносят обломки настоящего счастья, надежд и будущего. Всё натурально, никакой бутафории!

Тогда зачем они, мужья и дети, если всё кончается вот так?

Ларисочка решает не подниматься к Кашкину сейчас. Рано. Он не поведёт бабу в ещё тёплое гнёздышко. И Ларисочка отчаливает от подъезда, отмечая попутно, что туда входит жена Толика-алкоголика. Но эта парочка неинтересна Ларисе, она за ними давно не наблюдает. С ними всё ясно. Ей подавай страсти потоньше, поизысканнее. Шекспировские, желательно.

Она важно проходит через двор к своему подъезду, где её ждёт пустая квартира одинокой женщины за тридцать пять с текущим краном на кухне, отвалившимся кафелем в ванной и портретом киноактёра в рамке у зеркала.

Глава 5. У вас тут

В трубке незнакомый мужской голос. Кашкина колотит после стычки с соседом, и он даже собственный голос не узнаёт, когда говорит трубке «алло».

А в трубке незнакомым мужским голосом спрашивают:

– Костик, ты что ли?

– Я, – признаётся Костик, тоже незнакомым голосом.

– Не узнал? – спрашивает незнакомый голос.

– Нет.

– Ну ты, старик, даёшь! Вспоминай, – и трубка запевает: – Мы с гитарою по шпалам направляемся в тайгу, ну, вспомнил?!

– В спину… дует ветер шалый… – сбивчиво подхватывает Кашкин, и вдвоём с трубкой они заканчивают:

– Обещает нам пургу…

– Олег?..

– Ну слава богу! – в трубке слышно, как улыбается Олег, и продолжает бодро: – Что завтра делаешь вечером?

Кашкин не знает, что он делает завтра вечером. Кашкин так далеко в будущее ещё не заглядывал. У него только что отобрали будущее, запихнули в чемодан и уволокли.

Олег не дожидается ответа и продолжает:

– Я тут с официальным, это, визитом. Губер наш на днях заявится. А я вот пораньше. Мать навестить хочу, соскучился – жуть. Да повидаемся давай, посидим, уговорим бутылочку, а? Угощаю!

– Ну, – мнётся Кашкин, точно его пригласили на свидание, – не знаю…

– Никаких не знаю, – командует Олег, – столько лет не виделись! Давай-давай, завтра в девять в «Веранде». Кажется, это единственное у вас тут приличное место.

Линия разъединяется.

У вас тут.

Олег стал чужим в этом городе. Да и кто не хотел бы стать тут чужаком? Молодёжь стремится уехать, перспектив никаких. Заняться нечем, работы не хватает. Предприятий мало, да и те на ладан дышат. Фабрика, на которой работает Кашкин, тоже вот-вот того.

У вас тут.

А у нас тут, между прочим, раньше было очень даже ничего. У нас тут и совхоз был богатый, но это ещё давно, в Костино и Олегово детство. У нас тут и старый стекольный заводик водится при усадьбе старинной. А усадьба, между прочим, даже ценность какую-то имеет. Не то историческую, не то архитектурную. А может, и обе сразу. Ещё мальчишкой Костя играл там в войнушку с друзьями, и было интересно заглядывать в цеха, где рабочие выдували из трубок раскалённые шары, и в глазах отражался огонь, искры и стекольный блеск. Но в лихие девяностые усадьбу вместе с заводом выкупил кто-то из нуворишей, так с тех пор там ничего и не происходит. Вот и стала усадьба заброшена и приходила в запустение, а на крыше стекольного завода проросли деревья.

И весь город тоже приходил в запустение. Город сворачивался в рулон старых обоев. Он старел и вымирал. Становился чужим сам себе.

У нас тут.

Глава 6. Кино и немцы

Да и как тут не быть вне себя от ярости, когда с тобой вот так. Просто в душу плюют. С размаху, от всего, так сказать, сердца, летит в тебя плевок. И приземляется такой – ляп!

Вот ты какой, оказывается, Кашкин. Показал лицо. А с виду-то и не скажешь. Тихоня. Интеллигентик. Столько лет себя не выдавал, и тут – на тебе! А ещё друг. Да разве друзья так поступают? Разве друг бросит в беде и захлопнет дверь перед самым, пе-ред-са-мым-но-сом?!

Толян шаркающим шагом меряет диагональ пустой комнаты. Точно по футбольному полю вышагивает. Даже футбол не отвлёк. Хотя такой футбол разве отвлечь может? Толян в ярости вырубил телевизор посреди матча, когда со скамейки запасных выбегал на поле свежий и розовощёкий, как шмат парного мяса, пышущий здоровьем игрок. Но не случилось ему вступить в соперничество за обладание мячом, толпой фанатов и выгодным контрактом, потому как движением большого пальца Толян прервал трансляцию и выключил не только телевизор, но и не успевшего включиться игрока.

В комнате стихло. Смолк рёв болельщиков, гудки полоумных дудок и тарахтенье комментатора, точно народ всей трибуной поднялся и покинул негостеприимное жилище. В отражении погасшего экрана хозяин жилища видит обвисшие треники и сидящую в кресле Марго. Она задрала ноги и обхватила их, подтянув колени к подбородку.

– Сядь, Анатоль, тошнит уже.

– Тошнит – проблюйся! – огрызается на жену Толян: он ненавидит, когда его иронично называют А-на-толь.

Один раз он из-за этого даже крепко поколотил жену, потому что нечего называть его так перед мужиками. Пришлось потом, правда, и некоторым из них вломить, чтоб не смели подтрунивать. И те больше подтрунивать не смели, потому что знали, что на руку Толян бывает ох как тяжёл и бьёт, может, не всегда метко, зато наверняка.

Но ироничный Анатоль не ушёл навсегда из жизни Толяна. Так его называли здесь, – и Марго отвоевала себе это пространство – внутри этой квартиры. В которой к тому же давно не делали ремонт. Здесь обои лохмотьями свисали со стен и хранили ещё не выцветшие прямоугольники от некогда висевших тут книжных полок. А из мебели оставалось только кресло, жёсткий диван да пара стульев на кухне. Но на стене в обрамлении тех самых не выцветших прямоугольников хранились награды, медали, грамоты и памятные фотографии с автографами. Анатоль несколько раз порывался содрать со стены эту мишуру и выбросить к чертям собачьим, но сила женского убеждения в виде то сковороды, то совершенно не нужной в хозяйстве палки для выбивания ковров уберегала этот уголок славы от покушений спившегося мужика. Марго позволила распродать даже любимые книги вместе с полками, но запретила мужу и пальцем касаться его спортивной славы.