Это больше не мой мир.

И в него меня теперь уже вряд ли когда-нибудь пустят…

Мы ехали трое суток.

Нас и вправду здесь кормили. Открывали вагон, бросали хлеба да всучали большую фляжку воды на всех. Но теперь я была проворней: мигом вытягивала руку и цепко хватала кусок батона, а потом незамедлительно в него вгрызалась, уже не думая о такой поблажке, как экономия. На радостях доела даже пряник.

Правда, воду люди берегли, делились, пили немного и осторожно, передавая друг другу помятую фляжку. Каждый взял за неоговоренное правило: делать ровно два маленьких глотка. И я делаю, когда емкость оказывается у меня в руках. Теплая вода, с каким-то огуречным привкусом, но и она хоть немного утоляет жажду.

Поели, едем дальше. Оказывается, здесь даже туалет был. Кто-то выломал дыру в полу, а нам приходилось протискиваться и побарывать всякое стеснение. В утешение хочу сказать, что никто шибко и не смотрел: люди все-таки, понимали.

Грязная, потная – я продолжала ехать, узнавая о смене суток лишь по маленькой щели. Спала стоя, опершись на стену. Иногда разговаривала с кем-нибудь… правда, уже не помню, с кем и о чем. А тело уже не просто чесалось, оно щипало от грязи, я до крови расчесывала кожу и выла от безысходности. Пыталась плевать на ладони и мыть себя слюной, но так выходит лишь хуже.

Несколько раз мы останавливались. На одной станции из нашего вагона даже вывели несколько. Вместе с – очень странно – с мальчиком, который собеседником мне был. Места стало побольше, ехать – полегче, и теперь мы уже, слава богу, не прижимаемся друг к другу немытыми телами.

Что с ногами стало – молчу. Вначале они адски ныли от усталости, а потом просто перестали чувствоваться. Только когда народу поубавилось, у меня получилось сесть на пол и аж взвыть от наслаждения.

Вот теперь все идеально. Нас недавно еще раз накормили, напоили, и теперь я сижу в углу и обессиленно сплю. На этот раз – крепко. Вижу глубокие, подробные сны… просыпаюсь на секунду – и опять проваливаюсь в небытие.

И, наверное, всю оставшуюся дорогу я просто сплю. Проснусь, отгрызу часть от куска хлеба в руках – и засыпаю опять. То желаю, чтобы мы поскорей приехали. То хочу пребывать в поезде всю вечность, чтобы не оказываться там, куда меня столько времени везли.

Но поезд наконец тормозит. Наши двери открываются, а немецкий солдат приказывает всем выходить.

Я, опираясь, на стены, медленно выползаю и вываливаюсь из вагона. Щурюсь от яркого света и кашляю из-за непривычно чистого воздуха.

Вижу: вышедших опять конвоируют и снова собираются куда-то вести. Не всех, от силы два вагона. Ступаю босиком на холодную площадку. Вздыхаю. Покорно вливаюсь в колонну, которая вскоре уже начинает шествие.

Правда, шли мы в этот раз недолго. Совсем скоро вижу укрытые сумраком постройки, окруженные железной изгородью. Скорее всего, какой-то лагерь или штаб. И почему-то чувствую: я еще здесь, на своей родине, а не в какой-то там Германии. Расположились гады на границе, а к ним… Зачем? В прислуги?

И нас уже встречают конвоиры с распростертыми объятиями, автоматами и широко раскрытыми воротами…

Пожалуй, только внешний вид этого штаба с какой-то надменной снисходительностью говорит мне: «Посмотри на меня, оцени силы моих создателей и после этого прикинь, насколько осуществимы твои шансы к побегу». А потом, словно раздумав секунду, добавляет: «Глупая провинциальная девочка».

Этот штаб умеет не только надменно взирать и снисходительно говорить. Он умеет, как и подобает всем грозным штабам, безмолвно усмехаться, подмигивать и даже для порядка вселять какие-то надежды. Мол, не грусти, девочка, может, образуется?

Также, как, собственно, и подобает всем грозным штабам – и грозным людям – лагерь обладает всеми частями тела и инвалидом не является точно. Имеется у него голова – гигантская черно-серая постройка в самом центре площади, огороженной колючей проволокой. Там, наверное, и обитают немецкие офицеры. Имеются руки – два рядом стоящих барака (очевидно, мужской и женский), которых окаймляют потные люди с любопытными выражениями лиц и странные дырявые ведра вперемешку с другими инструментами для работы. Имеются ноги – пара длинных больших гаражей в самом конце лагеря. Ставни открыты, немцы переговариваются. Я, к слову, впервые вижу так близко настоящие немецкие машины – черные, блестящие и в который раз подчеркивающие превосходство в силе врага.

Но ни один штаб, ни один человек никогда не обойдется без задницы. Здесь задницей был полуразрушенный и очень вонючий сарай. И именно в задницу нас определили.

Правда, перед этим выстроили.

Стоим в ряд. Никто ничего не говорит – все устали, хотят спать и есть.

Стоим, а ветер дует. Уже и стоять не можем – с ног валимся. Тяжело дышим, глаза закрываются, а нас заставляют. Холодно жутко, я еще и вспотела, когда сюда в колонне шла. Продует, как пить дать продует. И небо все серое – не определишь, который час. Не то вечер поздний, не то только темнеет, не то полдень такой пасмурный. Сальные волосы в лицо лезут, в рот, как змеи скользкие меня опутали…

Мне уже совсем неинтересно, куда нас привезли и что собираются делать дальше. Просто дайте мне помыться, поесть и поспать! Больше мне ничего не надо! Только мытье, еда и сон! Все тело до крови чешется и щиплет, а от вони я уже и сама задыхаюсь!

– Всем стоять!

Я устало поднимаю глаза и вижу очередного немца. Хотя… нет, вру бесстыдно. Не очередного – те видно, что солдафоны обычные: каски, форма да сапожищи. А этот красивенький такой, в мундире чистом, с ремнем кожаным, ботинками до блеска вычищенными да фуражке с серебряным черепом. И ведет себя ну совсем не как очередной – надменно так расхаживает, губу выпятив и голову задрав. Только щеки обвисшие трясутся, как у бульдога.

– Всем тихо! Говорийт с фами командир, вы – молчайт и слушайт!

И какой толк ему глотку рвать? Все и так молчат. Надо же бедолаге как-то статус в наших глазах повысить да званием сверкнуть. Вот и лезет из кожи вон, наше уважение завоевывает. Видимо, не зря. Видимо, авторитет для него имеет большое значение.

Окидываю взглядом площадку. Чуть поодаль вижу застывших с граблями в руках женщин, на которых рявкает немецкая надзирательница. А около бедолаги с бульдожьими щеками на стуле сидит еще один офицер. Тоже не очередной: и мундир, и ботинки, и фуражка – все при нем. Но он ничего не говорит и перед нами не расхаживает. Молча сидит, смотрит на нас и выкуривает папиросу, аккуратно держа ее между двух тонких пальцев в черной перчатке.

– Это есть немецкий штаб! – надрывается офицер с бульдожьими щеками, а у меня от его крика начинает пульсировать в висках. – Ви здейс арбэтэн! Это есть фаш дом! Я есть старший надзиратель и главный командир! Я хотейт фидейт фаш подчинение и уважение к немецкий солдат! Ви оказывайт любовь к немецкий солдат и благодарийт его за хлеб, дом и жизнь!

Я сглатываю и морщусь.

Его мундир колеблется от сильного ветра. И без того большие глаза немец умудряется пучить еще больше, отчего становится даже жутко.

Очень интересная, а главное – отрепетированная речь, но я так хочу, чтобы это все привело к концу! Неважно, хорошему или плохому – к концу! Я хочу отмыться, наесться и лечь спать: хоть на трехэтажную перину, хоть на исплеванный пол. Я что, так много прошу?!

– Этот день имейт начало новый правил в фаш ум. Первый правил: слушайт свой надзиратель. Ви должен усердно арбэтэн, когда фас просийт. Второй правил: не пытайться сбежать. Если ви пытайться сбежать – фас находийт и убивайт.

Он замолкает. Я медленно разжимаю кулаки и готовлюсь вздохнуть с облегчением, но кто-то из толпы вдруг выкрикивает:

– А третий правил?

Тут же в толпе прокатывается волна хохота. Я тоже не сдерживаю истеричного смешка. Наверняка это от усталости и нервов… Уже не могу себя контролировать. Глаза слипаются, в голове стучит – я хочу спать!