Я оборачиваюсь и смотрю на маленькие фигурки офицеров. Ну… Евдокия Игнатьевна дело говорит. Немцы не пустили бы. Зачем им пускать-то? Наши это. Машина, видать, сломалась, вот и возятся. А в телегу заглядывали, наверное, с целью попросить довезти.
Вот уже и шумный Псков. Свистят, болтают, колесами по камням шаркают. Люди спокойные, идут по своим делам. Не паникуют, не плачут. Стало быть, то были действительно русские офицеры со странной формой.
Проезжаю по широкой площади. Остальные на меня шибко не смотрят, внимания не обращают. Вот уж и вывески разные пестрят: «Булочная», «Цирюльня», «Мебель»… И на каждом доме плакаты понавешаны! Знаю, что бумага говорить не умеет, но эти прямо вопят: «Слава пролетарию!», «Ночь – работе не помеха!», «Новый горошек – пальчики оближешь!». Еще и картинки такие натуральные рисуют. С тем же горошком – ну сама бы съела, так нарисовали здорово! Зеленый, сочный, красочный. Пахнет, правда, вокруг совсем неаппетитно. Словно жженой кожей… или шерстью? Гарью прет, видать, пожар где-то. Там, вдалеке, женщины кричат, тушат наверняка.
– Вот и моя остановочка, – радостно вскрикивает Евдокия Игнатьевна. – Притормози, Вер… Слушай, а ты назад в Атаманку когда? Доехали бы вместе. Или подожди? Я сейчас, я быстренько… Только не уезжай никуда, хорошо? Сейчас, лопату возьму…
Я киваю. Тянусь, лениво слезаю с телеги и развожу лопатки. Пройтись бы, а то ноги затекли в одной позе час находиться… Как раз Любка напою, должны же где-нибудь здесь колонки быть.
Сколько в Пскове не была, а он все тот же. Те же дома, те же люди: девушки в голубеньких платьях в горошек и пожилые мужчины в костюмах. И флаги те же на крышах развеваются…
Я резко останавливаюсь.
Нет, флаги не те же! Красные-то красные, да только нарисованы на них такие черные изгибающиеся… не то кресты, не то ленты, не то…
Жутко мне становится от этих флагов. Я пячусь назад, смотрю на людей совсем с другой стороны… И вижу совсем другую картину. Кто улыбается – тот улыбается через силу, кто бежит – тот убегает от кого-то, кто занят делом – у того дрожат руки, подкашиваются ноги и блестят глаза. Не тот это Псков, что раньше был, совсем чужой. И кажется мне, что впустить-то меня сюда впустили, а вот выпустить…
Рвано вздыхаю и кидаюсь к коню, но в телегу влезть не успеваю. Проходящая рядом женщина вдруг хватает меня за руку и тащит за собой. Я спотыкаюсь, бегу, ничего не успеваю понять, пока не вижу, как к нам приближается черная вереница мотоциклов и большая блестящая машина.
И только теперь окончательно осознаю, в чем дело.
Один из мотоциклистов встает в люльке направляет на нас автомат и кричит:
– Sich hinlegen! Beweg dich nicht!
Я вздрагиваю. Его речь как удар хлыстом рассекает слух. Спина мгновенно взмокает… и я осознаю, что не могу шелохнуться. Совсем.
– Wenn du dich nicht hinlegst, wirst du sterben!
Я понимаю его, я прекрасно его понимаю. Но не могу двигаться, пока та же самая женщина не толкает меня в спину, отчего я падаю на колени. Прижимаю их к животу, зажмуриваюсь и закрываю уши. Сердце колотится, так громко колотится, что слышу я лишь оглушительное биение. Дышу пылью с земли. Почему-то пытаюсь защитить глаза, вдавливая лицо в колени. Ведь если он начнет стрелять, если он вышибет мне глаза…
С трудом сглатываю. От дичайшего страха закусываю до крови губы и дрожу.
Папка говорил, что в самых страшных ситуациях надо вспоминать что-нибудь смешное. И тогда…
Немец открывает очередь.
И как-то резко у меня исчезает страх. Я просто лежу, почему-то яро прикрывая лицо, и жду, пока меня измолотят пули. Только вот боюсь боли… Это слишком больно? Слишком ли больно, когда в твое тело вонзается кусок свинца?
Животные крики людей, звуки выстрелов, немецкая брань, визг умирающих лошадей – все смешивается в один оглушительный протяжный вой, который разрывает барабанные перепонки и ввинчивается в голову. Когда уже? Ну когда?! Нет ничего хуже ожидания! Чего они медлят?!
Автомат смолкает.
А я лежу, вдавив в лицо колени, а в уши – ладони. Не открываю глаза. Если открою – выбьют. Вышибут пулями. Кажется, в меня просто не попали… Наверное, не заметили, что я жива. Сейчас добьют…
Чуть отвожу руки от ушей.
Слышу, как женщина рядом со свистом дышит. Слышу, как немцы спрыгивают с мотоциклов и неспешно обходят площадь. И слышу шепот спасительницы:
– Они только тех, кто стоял, пришибли. Кто немецкого не знал. Лежи тихо…
И я лежу. Так тихо, насколько вообще могу. Пока вдруг прямо перед моим носом не оказываются блестящие начищенные ботинки.
Я не шевелюсь.
Он не уходит.
Тогда я сглатываю и очень медленно поднимаю голову.
Немецкий офицер стоит и смотрит прямо на меня. Будто и не просто на меня, а в самую душу. Но не только он. Дуло автомата тоже смотрит прямо на меня. В самую душу, бездонной дырой черного глаза.
Глаза… Он же пулями выбьет мне глаза… Зачем я вообще на него посмотрела…
– Steh auf, – выплевывает офицер, резко вытирает губы и перемещается к другим людям.
И я покорно встаю.
Вокруг стараюсь не смотреть. Даже боковым зрением вижу разбросанные тела и внушаю себе, что им просто еще не давали приказа подниматься…
Часть немцев зашла и в магазин. Я затаила дыхание, ведь там Евдокия Игнатьевна!
И я не знаю, жива она или нет. И никогда уже не узнаю. Остальные нацисты нам приказали за ними идти. Часть в мотоциклы уселась, самые важные – в машину, а оставшиеся наш строй со всех сторон окружили и автоматы в руки взяли. Сомкнули так, что не выбраться, да и куда ведут нас – никто тогда не знал.
Но мы пошли. В магазине крики раздавались, выстрелы, позже горелым запахло, а мы шли. И я в тот момент почему-то только об одном думала: теперь мне известно, почему наша планета не светится…
Глава 3
Уже темнеет.
Деревья вокруг, кусты, люди – все сливается с небом, и с каждой минутой все тщательнее смотришь себе под ноги, дабы не упасть.
А мы идем. В обед вышли, и все идем, до вечера идем. Сначала-то бодро шли, люди переговаривались друг с другом. Кто-то смеялся, кто-то даже шутить умудрялся. А у меня внутри такая тревога росла, что с каждым шагом я все дальше от дома, от мамки с Никиткой… Как она там? Наверное, с ума сходит… Там, в Атаманке, уже наверняка коров домой гонят, бабы с работы возвращаются. Мамка Бобику хлеб в молоке размачивает, поросят кормит, кур загоняет… А мы идем.
К вечеру шум в толпе поутих. Все так вяло шагают, уставшие, злые – а передохнуть нам не дают. И на разговоры сил не осталось, каждый шаг – одышка, да если еще и при этом болтать, точно задохнемся. А немцы сами злые от такой долгой дороги. Если днем они на нас и внимания не обращали почти, то сейчас рявкают на всякого, кто рот раскрыть посмеет.
Сначала с нами еще несколько мотоциклов было и одна машина. А потом мы к полю подошли, туда техника не проедет. Вот и остались мы одни в окружении пеших, очень уставших и очень злых немцев. Насчитывалось в толпе около сотни людей – это к нам еще одна колонна примкнула. Тоже, видать, где-то схватили бедолаг и заставили шагать.
У меня сначала голова кружилась. Тошнило. В боку болело страшно. Каждый раз, когда кто-нибудь смелый спрашивал у немцев передышки, внутри я неистово радовалась, что самый главный мой вопрос задали вместо меня. Но нацисты только орали. Махали пистолетами и орали, чтобы мы заткнулись.
А сейчас уже отпустило… Ноги как дубовые – переставляй и все. Спина, правда, взмокла, аж ручьями пот по спине бежит. В дырявые туфли то и дело попадает то трава, то камни, то грязь. Один камушек забился так, что не вытащить, и давай мне ногу натирать, а потом и вовсе изрезать в мясо.
Морщусь и закусываю губы от адской боли. Хочу на секунду остановиться, сорвать лопух и подложить в туфлю на место камешка, но сзади меня толпа движется. Если остановлюсь – они тоже замрут, и тогда уже встрянут немцы. А выходить из строя нельзя. Расстреляют. Я уже несколько раз выстрелы слышала. Уши зажимала и жмурилась. Самих смертей не видела, поэтому имела право думать, что их просто ранили. Скажем, в ногу. Или в руку. Чтоб идти не мешало.
