Выход вывел нас на широкую площадку, обнесённую бетонным забором. По углам стояли фонари, разгоняя ночную тьму. В их свете были видны ящики, связки толстой арматуры. Справа ворота, возле них выстроенные в ряд грузовые электроплатформы — невысокие транспортные средства похожие на телеги с низкими бортами. С другой стороны трансформаторная будка, над ней провода, уходящие к терриконам. Слева коробка цеха, похожего на Радий, за ним кирпичная труба высотой с десятиэтажный дом. У ворот и у входа в цех дежурила фермерская охрана. В отличие от внешней и внутренней охраны эти были экипированы лучше: калаши, каски, бронежилеты. Из карманов разгрузки выглядывали запасные магазины, с боку подсумок с гранатами. Не иначе на войну ребята собрались.
Внутри цеха стоял бронетранспортёр, развернув башню к дальней стене. В стороне, куда был направлен пулемёт, я увидел широкий проход ещё одной старой выработки, к ней меня и потащили. Штольня тянулась с заметным уклоном вниз. Пахло крапивницей. Отныне этот запах я запомню навсегда, вот только недолго помнить осталось.
Через сотню метров пол выровнялся. В стенах появились забранные решёткой камеры, к запаху крапивницы примешался тяжелый дух испражнений. В некоторых камерах сидели люди, в других что-то отдалённо их напоминающее. Одни ходили от стены к стене, иные кидались на решётки, рычали. Кто-то просил помочь.
Смотреть на эти метаморфозы было и противно, и страшно. Человеческие глаза и расползающиеся по голым телам пятна чешуйчатой кожи, гнойные волдыри, стоны, плач, злобные хрипы. По спине нескончаемо катились мурашки. Матрос с подручными на формирующихся мутантов не реагировали, привыкли. Иногда шутили. Шутки звучали кощунственно. За такое неплохо бы настучать по харе, а лучше выхватить у Матроса пистолет, загнать всю троицу в клетку и послушать, на какие темы они будут шутить там.
Штольня вывела к внутренней пещере, другое слово подобрать было сложно. Объёмная, округлой формы, неровный потолок. Это не могло быть творением рук человеческих, но только природы. Вокруг по стене тянулась открытая искусственная галерея, соединяя этот выход с несколькими другими, а внизу… Я понял, почему ферму чаще всего называли Смертной ямой.
Пол пещеры опускался на глубину примерно десяти-двенадцати метров, и там шевелились десятки тварей. Чёрные, багровые, бледные, с матово-блестящей кожей. Под потолком работала вытяжка, но вонь, исходившая снизу, всё равно одуряющее била по мозгам. Я как будто получил кувалдой по голове, отпрянул, зажал нос, а Матрос хлопнул меня ладонью по спине:
— Привыкай к новому дому.
Из ближнего коридора вышел мужчина в рабочем халате и направился к нам.
— Куда его? — спросил Матрос. — Сразу на обработку?
— В общую камеру. Дряхлый хочет осмотреть его утром.
Мы сделали полукруг по галерее и остановились перед очередной решёткой. Матрос навёл планшет, щёлкнул замок, решётка открылась. Подручные втолкнули меня внутрь.
Я наступил на чью-то руку, сонный голос прошипел:
— Шлак! Какого хера? Смотри, куда ступаешь.
Я прошёл дальше. На полу лежали люди: мужчины и женщины вперемешку. Под потолком светился плафон, тела под его светом выглядели искусственными. Несколько человек шептались, сбившись в кучку, кто-то спал. Тот, на кого я наступил, обиженно сопел и пытался снова уснуть.
Я нашёл местечко, присел. Боль в рёбрах унялась, напоминая о себе лишь редкими толчками. В голову закралась мысль: все мы здесь обречённые. Приговорены Конторой к трансформации в мутанты. Можно ли считать это смертью? Или убийством? Или перевоплощением? Некоторые из тех, кто находился сейчас в камере, так или иначе умрут. Сегодня, завтра — неважно. Многие выглядели измождёнными, больными. Их бы подкормить, дать лекарства. Но Конторе выгоднее превращать людей в тварей и качать из них кровь, добывая наногранды, для чего и придумана система сотрудничества.
Со стороны это может казаться вполне логичным. Обессиливший человек неспособен приносить обществу пользу, и появлялся смысл пожертвовать таким человеком ради определённой цели. Выкачанные из тварей наногранды пойдут в обмен на продовольствие, вооружение, что поможет выживать и защищаться остальным. Но всё это выглядело уместным лишь до тех пор, пока ты не оказывался по другую сторону решётки. Из камеры обречённых польза для общества видится в другом свете — в свете этого грязного плафона, который способен показать лишь искажённые страхом лица.
Я прижался к чьему-то боку, закрыл глаза. Страха во мне не было. Наверное, я единственный в этой камере, кто не боялся завтрашнего дня. Всех этих людей ещё можно вернуть к жизни, а у меня процесс обращения уже пошёл. Я не боюсь и даже как будто жду, когда появятся первые признаки. Вот удивятся фермеры, когда увидят их…
На ногу наступили, толкнули в плечо. От решётки прозвучало протяжно:
— Завтрак. Подходим по одному.
Народ потянулся на голос. Как быстро закончилась ночь. Несколько минут я сидел на полу, вытряхивая из себя остатки сна, потом поднялся и встал в общую очередь. Есть хотелось жутко, надеюсь, обречённых на трансформацию кормят хорошо. Кусок жареного мяса поднял бы мне настроение.
Сквозь решётку просунули лист крапивницы. Здесь даже кашу из них варить не утруждались, давали сырыми. Ели их, запрокидывая голову, чтобы не испачкаться сочащимся соком. Вкус горьковатый, но освежающий и достаточно сытный. Съев лист, я почувствовал, что если не наелся, то хотя бы притупил чувство голода.
Через час хлопнула решётка, в камеру вошёл Матрос.
— Кого назову, выходим.
Он прочитал с планшета пять имён, моего среди них не было. Через час вывели ещё пятерых.
— Повезло, — перекрестился мужичок, которому я наступил на руку.
— В чём повезло? В том, что раньше нас тварями станут?
— Дурной что ли? Эти на принудиловку пошли. Недельку поработают и назад отправят. А нас с тобой…
Договаривать он не стал, и без того понятно, что подразумевалось в окончании.
— Что значит принудиловка? — толкнул я соседа.
— Штрафное сотрудничество. Дерьмо всякое убирать, кровь из тварей выкачивать.
— Откуда знаешь?
— От верблюда. На трансформацию по одному уводят.
На обед досталось по два листа, потому что камера опустела наполовину. Про меня как будто забыли. Я обошёл камеру, прижался к решётке. По коридору проходили сотрудники, некоторые в рабочих халатах, другие, как Матрос, в камуфляжах. Из ямы доносился рёв. К запаху я кое-как адоптировался, во всяком случае, уже не морщился, а вот рёв заставлял вздрагивать. Он был вызван яростью. Ни грамма страха или боли, сплошная ненависть. Один раз в движениях сотрудников появилась суета. Зазвучали крики, поднялась беготня. Раздался хлопок, за ним второй, потом через промежуток целая серия — и всё прекратилось.
— Отмучился, — в очередной раз перекрестился мужичок.
— В каком смысле? — обернулся я.
Мужичок сидел, прислонившись к стене и поджав под себя ноги. Худой, невысокий, но крепкий. Таких обычно сравнивают со стальной проволокой. Вроде бы не из толстых, а хрен согнёшь. Седая щетина и глубокие морщины сильно старили его, но каких-то физических недостатков я не заметил. Маркировки на рубахе не было, да и рубаха была не клетчатая, а с продольными выцветшими на солнце полосами.
— В каком смысле можно отмучиться? — вопросом на вопрос ответил он. — Хлопки слышал? Дробовик.
Говоря, мужичок причмокивал и сильно окал. Я подошёл к нему.
— Присяду?
— Да как пожелаешь. Место не куплено.
— Меня Дон зовут. А тебя?
Мужичок хмыкнул.
— Чего тебе до моего имени? Рассуют нас с тобой по отдельным камерам, как по отдельным квартирам, и в тварей обратят. А тварям имена ни к чему. Хех… Ладно, знающий народ меня Коптичем кличет.
Коптич — копчёный или закопченный. Лицо у него и вправду слегка подгоревшее, как будто блин жарили да перевернуть забыли. На лбу и щеках пигментные пятна. Такие лица запоминаются раз и навсегда.
