Позади него всё смеялся и смеялся император.

До верха Фарнацес добрался, представляя себе необъятные приношения золотом и самоцветами, редчайшим мясом и прекраснейшими винами, всем тем, что оставляли богам, но, без сомнения, нетронутом ими.

Дальше располагался внутренний двор, со множеством золотых дворцов, в которых обитали надзирающие за жертвоприношениями жрецы богов.

Лишь за последним дворцом он достиг огромной двери, почерневшей от возраста, но столь искусно сделанной и умело привешенной на петлях, что, хотя она и весила много тонн, один-единственный усталый и не особенно сильный человек мог неспешно её отворить.

Внутри было темно. Не мерцало ни единой свечи. Только лунный свет истекал из круглого отверстия в куполе, ибо взошедшая луна уже высоко поднялась на небе.

И Фарнацес узрел возвышающихся над ним богов и богинь, высеченных из камня, покрытых пылью и пятнами от дождей. Но, тем не менее, они внушали такой трепет, столь походили на живых, что он почти поверил, что это и были сами боги, а не просто их изваяния, и что всё божества, когда-либо известные человечеству действительно пребывали при дворе императора, далеко за пределами досягаемости молитв или дыма.

Лишь тогда его гордость пошатнулась и он усомнился в гениальности своего замысла. Не оказался ли хихикающий император в конце концов прав? Не было ли всё это абсолютно смехотворно — предположить, что вырезанные из камня боги заговорят или что он сможет их услышать, или что подобные каменные предметы действительно собираются за пиршественным столом в Каракуне, на вершине мироздания?

Он испугался, но понимал, что зашёл слишком далеко, чтобы отступать. Всё, что он мог сделать — ждать и слушать. Сперва он услышал жрецов во дворе снаружи, веселящихся, обжирающихся приношениями и отпускающих по ходу действия неожиданно непристойные, совершенно нечестивые шуточки.

Самих богов игнорировали. Никто никогда не проходил за эту тяжёлую чёрную дверь. Возможно, он был первым человеком, открывшим её за многие века.

Он мог лишь ждать и слушать звук ветра, задувающего в отверстие в куполе, похожий на дыхание в бутылочное горлышко.

Может быть, этот ветер не принадлежал Земле, но исходил меж звёзд на вершине вселенной.

Может быть, тогда Фарнацес умер или лишился разума, или увидел в бреду то, что случилось потом, но, учитывая последующие события, пожалуй, что нет.

Ему показалось, что он слышит, как боги беседуют друг с другом. Он думал, что слыхал каменный скрежет, когда они двигали руками или поворачивали головы при беседе. Затем, словно дым, они вылетели из своих массивных, вырезанных из камня тел, прошли через ещё одну чёрную дверь в задней части храма и стали подниматься прямо в небеса по колоссальным ступеням. Тут Фарнацесу пришлось прибегнуть к привычным воровским уловкам. Он обулся в волшебные туфли, позволявшие ему взбираться по камню, как муха или прыгать, словно лягушка, забираясь по слишком высоким для всех, кроме богов, ступеням. На пределе сил ему удавалось не отставать от удаляющихся богов. Фарнацес достиг вершины лестницы, прежде чем последний из них проплыл наверх. Но вор не мог таким же образом подняться в небо, поэтому лучшее, что ему удалось сделать — это подпрыгнуть так высоко, как сумел, ухватиться за полу одежды какого-то бога или богини и так, словно вцепившийся клещ, выйти за пределы небесных сфер, за пределы уз, которые удерживают всё Сущее на своём месте и попасть в Каракуну.

Вот так он вправду добрался до пиршественного стола богов и богинь. Он услышал их застольные беседы. Фарнацес не мог забыть ни слова из них, ибо даже самое незначительное из изречённого божеством незабываемо и навечно вписывается в ткань всех вещей; и его ум раскалывался на части, но он всё равно жаждал большего, понимая, что ещё не узнал величайшую тайну богов.

Но был уже близок к этому, очень близок.

Это произошло, когда громовержец, первейший из богов, чья борода походила на необъятную грозовую тучу, чьи руки разделяли тьму и свет, и творили миры, молвил прочим: — Чужак притаился среди нас.

Тогда Фарнацес возопил, возрыдал, сполз вниз по рукаву и забрался под стол, думая теперь, когда его обнаружили, во всём сознаться и отдаться на милость богов; но к его изумлению, никто не обращал на него внимания больше, чем обращают на бегущего по обеденному столу таракана во время тяжелейшей драмы.

Ибо это было время тяжелейшей драмы, когда наконец-то открылась истинная и окончательная тайна богов: то, что даже сами боги не вечны; и среди них поднялась костлявая рука в чёрном рукаве, сжимающая песочные часы, в которых заканчивался песок; и Смерть восстала и прошлась косой по пиршественному залу. Боги не рыдали, не кричали и не умоляли, ибо знали, что их срок пришёл и что им настал конец, и при кончине они сохраняли неизменное достоинство.

Всё это свершилось в одночасье.

Величайшей тайной богов было то, что никаких богов нет, по крайней мере больше нет.

Но был Фарнацес, который рыдал и ревел, когда Смерть утверждала своё господство над всем. Он предлагал себя в качестве последней жертвы Владыке Вселенной, который так и не снизошёл до того, чтобы его заметить. Фарнацес вполне осознал, что сами боги были столь же эфемерны, как дым, как все вещи, которыми забавляется человечество, пока слепой космос снова и снова перетирает нечто в ничто, и почерневшие планеты беспорядочно кружатся в пустоте. Он понял, что и сам всего лишь прах, что император с его чудесными садами — тоже прах; что все станут одинаковы и равны, когда превратятся в прах. Дым и прах. Прах и дым.

И он вскричал: — Я знаю! Я знаю! — в тот миг, когда дворец Каракуны, словно барка без руля, проплыл по небу вниз, пока не ударился о красный каменный столп далеко в пустыне и рассеялся, словно утихшая песчаная буря.

Фарнацес обнаружил себя ковыляющим вниз по горному склону. Он пересёк пустыню, окружённый стаей воронов. Встретил кочевников, которые отвезли его в город.

Но он не стал пророчить. Он лишь повторял: — Я знаю! Я знаю!

Со временем Фарнацес добрался до развалин Чертога Воров. Главарь Воров уже давно был мёртв. Он затерялся в своей бороде и никто не мог найти даже его костей. В Чертоге ещё оставалась горстка постаревших и одряхлевших воров, давно ничего уже не похищавших, ослабевших и вызывающих смех своей нищетой и старостью.

Один из них ткнул костлявым пальцем и заявил: — Ты! Я тебя знаю! Ты должен рассказать историю.

Но Фарнацес лишь плакал, и повторял снова и снова: — Я знаю! Знаю!

Потому неведомо, как его история стала известна в Симране. Возможно, она разлетелась по мирозданию, как дым. Возможно, её принёс ночной ветер, тихо стенающий, словно дуновение в бутылочное горлышко. Возможно, она просочилась в сновидения. Возможно, она пригрезилась симранцам. А, возможно, и мне.

Рассказывают в Симране историю о Найло и суме чародея. Найло повстречал чародея совершенно случайно, лунной ночью на лесной тропе. Старик сидел на усыпанной листьями земле, прислонясь к стволу раскидистого дуба и греясь у маленького костерка, который развёл между изогнутых корней. Никто не принял бы его за кого-то иного, нежели волшебника, каковым он и был. Старик носил высокую чёрную коническую шляпу без каких-либо полей или тульи и грубую бурую мантию, которая, если бы он не сидел, ниспадала бы до самых ступней. Чисто выбритая голова походила на яйцо и такими же округлыми, словно яйцо, были его лицо и брюшко. Но, при всей необычности внешности и облачения, он выглядел так наивно-невинно и добродушно-радостно, что вряд ли кто-нибудь стал бы его опасаться.

Днём Найло не побоялся бы никакой угрозы. Но ночное время — совсем другое дело. Ночью лучше было бы присмотреться с кромки темноты и уйти под покровом этой темноты, прежде чем увидят тебя самого. Но старик уже заметил его.