Из близлежащих деревень потянулись ниточки трасс. Их хорошо было видно, несмотря на яркий солнечный день. Справа, слева, спереди. Бомбардировщик один против многих противников, взявших его в огненное кольцо.

Самолет разрушался, хотя еще и летел. Штурман взглянул на маленькую зеленую лощинку впереди, невольно подумал: «Там нам лежать!»

И все-таки они летели. Летели, конечно, не чудом. Летели на самолюбии экипажа. И еще из-за одного: задание надо выполнять до конца.

Уже у Августува летчик закричал:

— Где Гродно?

Разведка завершена. Необходимо было уходить на восток.

Штурман ответил просто:

— Курс девяносто.

Гриневич не понял.

— Я спрашиваю, где Гродно?!

— Курс девяносто.

— Какой еще курс! — рассвирепел Гриневич. — Давай мне Гродно, ясно?

И только когда Агеев рукой показал летчику на восток, тот развернул израненный самолет на заданный курс. В кабине штурмана не было уже приборов, но он весь полет, несмотря на отчаянно сложную обстановку, вел самолет, ориентируясь только по карте.

Приборы в кабине летчика были целы. Но из-за нервного потрясения летчик перестал понимать показания компаса. Поэтому-то он и требовал одно: «Где Гродно?»

Вот и Неман. Здесь уже свои. Недалеко за рекой бомбардировщик приземлился на узенькой площадке среди леса. Это была посадочная площадка эскадрильи связи одной из наземных армий. Данные разведки надо было прежде всего доложить командующему армией.

В конце пробега правая нога шасси подломилась, самолет «лег» на крыло, развернулся на девяносто градусов. Скорость пробега была уже малой, и только поэтому он не врезался в деревья.

Экипаж с горечью смотрел на израненный бомбардировщик. Летчик и штурман оглянулись, лишь когда их окликнул подбежавший к ним старший лейтенант в летной форме. Старший лейтенант был бледен, в руках держал раскрытый планшет.

— Ребята, подскажите, как лучше, безопаснее пролететь на Августув?

— И вам туда? — удивились и Гриневич и Агеев. — Мы только что там были. Немцы.

— Знаю. По самолету вижу. И мне вот надо. Я иду на связь. Наши туда улетели, да пока ни один не возвратился.

— На связь? С кем?

— С нашими наземными. Войска наши в лесах…

Только после доклада командующему армией экипаж узнал, для чего нужен был их полет на разведку.

Внезапно, ночью, немцы нанесли сильный танковый удар от Гродно на север вдоль Немана и сумели глубоко вклиниться в тылы наших войск. Обстановка на этом участке фронта менялась в течение ночи настолько быстро, что донесения запаздывали, а средства связи часто отказывали. Поэтому понадобилась помощь авиации.

Жаль разбитый самолет. Очень жаль. Каждый бомбардировщик дорогой ценой доставался труженикам тыла. Но главное сейчас не в этом. Главное, экипаж выполнил задание, привез ценные разведывательные данные. По ним и, конечно же, по данным разведки по другим каналам расположение немецкой ударной группировки было установлено точно, и советское командование в короткий срок организовало ответный контрудар.

Немецкий танковый клин был разгромлен, прежнее положение восстановлено. Советские войска продолжили наступление на восточную Пруссию.

Уже на своем аэродроме, когда оба успокоились после переживаний в тяжелом разведывательном полете, Михаил Агеев с иронией спросил:

— Ну, как, утро ясное, солнечное? Чего хмуришься? Посмотри, какая вокруг красота! В такую погодку летать — одно чудо, а?

Гриневич, не поднимая опущенной головы, пробурчал:

— Погодка, погодка! Она-то в самом деле хорошая. И красота есть. Да лучше ею мы после войны любоваться будем.

— То-то же! — назидательным тоном сказал штурман.

А спросить бы его, он и сам бы не ответил, что означали эти слова: «То-то же!» Независимо от обстановки, за результаты полета он отвечал так же, как и летчик, а летчик так же, как и штурман.

Поспать днем они так и не смогли — не спалось. А ночью на другом бомбардировщике экипаж, как обычно, вылетел на новое боевое задание.

Впервые за много дней разошлись тучи. Открылось небо — чистое, ярко-голубое. Листья деревьев на опушке засверкали разноцветным глянцем; ели расправили свои пышные ветви, выпрямились, похорошели. Под лучами солнца природа словно принарядилась, повеселела.

В этой первозданной красоте низко над деревьями быстро двигался темный силуэт. Ближе, ближе…

Послышался гул. Это работал мотор самолета.

Дрожал воздух. Мотор словно жаловался. Казалось, ему не хватало дыхания. Взревев на полную мощность, он вдруг надрывался, начинал чихать, кашлять, потом гул снова становился ровным.

Кто хоть мало-мальски знаком с авиацией, тот сразу бы понял, что с мотором неладно: вот откажет какой-нибудь клапан и…

На таком режиме мотор не мог дальше жить.

Но он жил.

— Та це ж вин!..

Загубипалец привстал в неглубокой траншее. Птахин дернул его за полу шинели:

— Вин, вин! Чего под пули лезешь?

— Та це ж…

— Сядь, говорю! — закричал Птахин. — Башку продырявить захотел?

Здоровенный солдат безропотно присел на дно окопа. Смотрел он по-прежнему в сторону, откуда доносился нарастающий, неровный по силе гул.

Из-за гряды деревьев, высоко поднявшихся на опушке, блеснула на солнце дюралевая обшивка. Двухмоторный самолет с красными звездами на крыльях перевалил через крайние деревья, задрав носовой фонарь вверх. Потом «клюнул» и пошел книзу, опять скрылся за деревьями.

— Подбили, сволочи! — выругался Загубипалец.

Птахин уже тихим голосом успокаивал:

— Э, а нас не подбили? От самой границы вот пришли…

— Но це ж самолет! Он мильон стоит!

— Миллион, — согласился Птахин. — А может, и больше. Да… На одном моторе, а все-таки долетел до своих. А мы куда с тобой притопаем?

Загубипалец насупился:

— Та куды ж?.. Притопаем до того места, где нам скажугь: ни шагу назад! Разумиешь?

Птахин хитро прищурился:

— А может, мы уже и дошли. Может, тут и остановимся насовсем. Пора бы и вперед идти, а? Как думаешь?

— Як думаю?.. Самолет упал за лесом. Сходить к нему треба.

— Похоже, не разбился он. Сел… Вот к вечеру отступим до того места…

Загубипалец медленно краснел, молчал. Потом вдруг рявкнул на своего приятеля так, что тот привскочил:

— Отступимо?! Это зачем, га?

— Фу, черт! — Птахин сел поудобнее, зябко поежился, брови его сошлись у переносицы. — Я тоже не хочу отступать. Погоди! Вот скоро остановимся и ударим, да еще как!.. А до летаков мы сходим. Не торопись.

— Треба. Верно, живы они. Ось оно як…

Птахин кивнул головой. На этот раз — такое редко случалось — он соглашался с Загубипальцем.

Надвинулись хмурые облака, и снова зачастил дождь. Булыжники на дороге скрылись под липкой грязью, придорожные канавы до краев наполнились мутной водой.

Тихо. Через окно доносится лишь нескончаемый шорох дождевых капель.

За дорогой видна ограда из мокрых, ставших почти черными слег. Вдоль нее — неровный ряд берез. Стволы их не ослепительно белые, а серые, словно ободранные наполовину; намокшие ветви свисают вниз.

— Будто плачут, а? — глухо произнес техник самолета Воронцов. Он уже долго смотрел на дорогу, березы.

— Да, как ивы, плачут… — после паузы проговорил Иван Чурсин.

— А каково сейчас в окопах! Ну и погода! — продолжал техник. — Все заливает!

Они надолго замолчали.

Дождь усилился. Капли еще чаще забарабанили по стеклу. Оно покрылось мутными потоками, сквозь которые дорога была почти не видна. Казалось, на улице уже сумерки.

Чурсин отошел от окна, присел на лавку у печи. Ссутулившись, рассматривал свои шероховатые ладони. Настроение было скверное. Ему впервые пришлось обслуживать чужой самолет. Вчера машина, к которой он был прикреплен, не вернулась с боевого задания.